Александр Письменный - Фарт

Не глядя на главного инженера, Нестор уклончиво ответил:

— Было дело.

— До министра дошли.

Бетаров коротко взглянул на Вараксина, и Татьяна Андреевна поняла: особенного удовольствия Вараксин не получил от того, что пришлось доходить до министра.

— Значит, не даете ответа?

— Слушайте, Бетаров, сколько можно толковать? Нереален ваш проект. Самый трудоемкий процесс у нас — дробление. А для транспортировки руды в виде пульпы ее нужно дробить в порошок. Таким образом, проект не состоятелен — дробилки на шахтах ставить негде, — на этот раз с раздражением сказал Вараксин.

Но Бетаров и не подумал уступить.

— Я почему вас искал? Было обещание разобраться. А вы разобрались? Ничего подобного! — сказал он с досадой.

— Ты, братец, полегче на поворотах. Не забывайся! Тем более мы здесь не одни.

С внутренней усмешкой Татьяна Андреевна следила за их спором. Она подумала о Несторе с иронией: экий выискался положительный герой.

В эту минуту Бетаров посмотрел на Татьяну Андреевну, а посмотрев, добродушно и привычно улыбнулся:

— Производственное совещание, так сказать, а-ля фуршет. — Но тут же он снова стал серьезен. — Транспортировка от шахт обычная, вагонетками. Дробилка одна, общая, место для нее найти — сущий пустяк. И все ваши возражения биты. — Он повернул к Татьяне Андреевне веселое лицо: — Можно сказать, я под собой сук пилю. Будет пульпопровод — отставка канатной дороге на всем пути. Изменения в пейзаже и в моей биографии. Первый раз в жизни стану безработный.

Как бы укрепляясь в каком-то невысказанном мнении, Вараксин похлопал ладонью по колену и произнес с презрением:

— Ты бы заботился лучше о собственных делах, братец, а не совал нос куда не надо. — Он взглянул на Татьяну Андреевну и сказал: — Он, когда придумал новый метод бурения с помощью чугунной дроби, очень эффектный и выгодный, послал проект на утверждение, а там в тресте один деятель науки и техники — цоп его идею и заявляет: сие нуждается в основательной доработке! И присвоил. Что же, вы думаете, наш Эдисон? Бороться надо, скандалить, наконец, судиться, права и честь отстаивать, а он, представьте себе: «Судиться? Целая волынка. Черт с ним, я молодой, здоровый, еще чего-нибудь изобрету!»

— Ну и что с того? Тому, видать, надо было позарез. Сам небось не способен. Он же мой метод не замариновал, пустил в ход. А личной славы мне хватает.

— Видали рыцаря круглого стола? — с неприязненной интонацией произнес Вараксин. — Покоя от него не знаем.

— Подождите, товарищ Вараксин, но движение вагонеток удалось ускорить?

Вараксин помолчал.

— Прожектер ты, братец, прожектер, — сказал он затем. — Подвесная дорога — это хоть по специальности. А пульпопровод, что ты в нем понимаешь? Славы тебе не надо, а пошуметь о гениальных открытиях любишь.

Нестор ухмыльнулся:

— Зубы заговариваете, Сергей Порфирьевич. Однако плохо меня знаете, — добавил он многозначительно. — Очень плохо. Теперь до министра доходить не понадобится. Свой совнархоз под боком…

— Ничего, дам задание главному механику, он сделает расчеты, увидишь, что это за штука, твой пульпопровод.

Бетаров повернулся и ушел не прощаясь.

Помолчали, и Татьяна Андреевна заговорила первая.

— Ну, а теперь и я пойду, — сказала она.

Вараксин встрепенулся:

— Опять пешком через перевал? Это немыслимо, Татьяна Андреевна, скоро совсем стемнеет!

— Найду попутную машину до развилки, а там дойти пешком два часа.

— В ущелье будет совсем темно.

— Ничего, доберусь.

— Но подождите, я помогу вам с машиной…

Она уже шла к выходу.

— Пустяки, сама найду, не беспокойтесь.

Вараксин встал, поклонился и развел руками.

«Сложная женщина», — мрачно произнес он про себя.

У поворота в боковое ущелье Татьяна Андреевна слезла с попутного грузовика и пошла к метеостанции. Здесь, на развилке, где горы широко раздавались в стороны, было совсем светло, — восточные склоны горели в заходящем солнце. А в боковом ущелье, тянувшемся с севера на юг, сгущались сумерки, и из него несло могильным холодом, — камни и скалы, нагретые недолгим солнцем, успели остыть, и климатом здесь снова правила река с ее буйной ледяной яростью.

Не прошла Татьяна Андреевна и ста метров, как впереди увидела Авдюхова. С ружьем и, как обычно, пустым ягдташем Николай Степанович сидел на камне и курил короткими затяжками, то и дело вынимая изо рта сигарету и разглядывая пепел. Значит, думал. Он курил сигареты без мундштука и, когда над чем-нибудь задумывался, всегда разглядывал пепел.

Объяснений не требовалось, — конечно, Авдюхов проведал об ее экскурсии в рудничный поселок и знал, что, если она будет возвращаться пешком, это единственный путь, которым она пойдет; никто в темноте не полезет через седловину. И Авдюхов встречал ее, беспокоясь, что она будет поздно возвращаться одна.

Он встал, не дожидаясь приближения Татьяны Андреевны.

— Поздновато прогуливаетесь, — сказал он, видимо, заранее приготовленную общую фразу.

— Нагуливаю аппетит.

— А я тоже, знаете, вышел пройтись, — дополнил Авдюхов голосом не очень уверенным.

— Николай Степанович, не хитрите. Я тронута вашим вниманием, но, ей-богу, зря беспокоились, с успехом бы добралась одна. Не первый раз. — Она положила руку на плечо Авдюхову.

— Знаете ли, поздняя осень, в сущности, зима. Появились волки, видел следы.

— Да ну, пустяки, какие сейчас волки. Была на руднике, совершила массу полезных вещей: уложила волосы, сделала маникюр, достала «Роман-газету». Здорово? Будем теперь читать.

— Вот вы говорите: будем читать. И это так просто, — заметил Авдюхов. — А помните, у Горького страшный рассказ о том, как он жил на крошечной железнодорожной станции где-то на Дону и какие муки книжного голода испытывали там молодые люди. А мы живем в горах, в забытом богом ущелье, и чем-чем, а книжным голодом не страдаем.

— Советской власти, слава богу, не первый десяток лет, другие времена, другие нравы. Чему тут удивляться? — сказала Татьяна Андреевна.

— Да, это верно. Там у Горького был горбун телеграфист. Он все спрашивал: «Что можно делать в этой рыбьей жизни?!» В рыбьей, слышите?

Они шли, не торопясь, под равномерный, неотступный шум реки и говорили о всякой всячине, как люди, которым нечего делить между собой и которым ни в чем не надо друг друга ни убеждать, ни упрашивать.

— Сегодня, смешно сказать, поймал себя на том, что я никогда не пою, — сказал Авдюхов. — Знаете, как многие, если не большинство. Не мурлычу что-нибудь себе под нос. Что я, в самом деле, такой уж угрюмый тип? Как вы считаете?

— А вы как считаете?

— Ну в уме-то я напеваю иногда что-нибудь. Иногда какой-нибудь мотив даже так привяжется — сил нет. Но вслух, кажется, никогда. Может, не из-за мрачности, а потому, что полное отсутствие вокальных способностей, а?