Александр Письменный - Фарт

Сколько раз Турнаев разглядывал это убранство, и каждый раз, когда он приходил сюда, он чувствовал себя так, точно попадал в музей.

На чистом застекленном крыльце, заменяющем в доме террасу, стоял обстоятельно накрытый стол, несмотря на то, что хозяйка не ждала гостя. Так было заведено в этом доме со старых времен. Давыд Савельевич никогда не получал большого жалованья, а теперь жил на пенсию, но Евдокия Петровна чуть ли не каждый день пекла ватрушки, пироги, расстегаи и свои знаменитые пампушки с маком, и в ее буфете не переводилось варенье трех сортов.

Усадив гостя за стол, Евдокия Петровна шла на кухню за самоваром, а Давыд Савельевич вынимал из шкафа кружку с несколькими отверстиями, так что пить из нее было как будто невозможно. Однако выпуклая надпись на кружке предлагала: «Напейся и не облейся». Это была посудинка с фокусом, и лет ей было, наверно, не меньше, чем хозяину. Турнаев знал эту кружку лет десять, с тех пор как женился на Марье Давыдовне. Но всякий раз, когда он приходил к старикам, его забавляли этой кружкой. И каждый раз он брал посудинку в руки и делал вид, будто забыл, в чем заключается фокус, пробовал напиться и судорожно раздвигал ноги, потому что вода текла из дырочек к нему на брюки.

— Ну, ну! — подбадривал его Давыд Савельевич.

Турнаев хлопал себя по лбу, пожимал плечами и говорил с удивленным видом:

— Забыл, папаша. Такая хитрая вещь! Всегда забываю.

— Да ну, сообрази! — уговаривал его Давыд Савельевич.

Еще некоторое время Турнаев искал секрет и наконец, сообразив, затыкал нужную дырочку пальцем, а из другой тянул губами воду в себя.

— Вот видишь, вспомнил! — радовался Давыд Савельевич. — Хитрая все-таки вещь, а ведь простая кружка — глина!

Потом они пили чай с пирогами и вареньем, и Турнаев рассказывал о заводе. Сперва Давыд Савельевич слушал его спокойно, но потом не выдерживал и начинал презрительно фыркать, подавать иронические реплики — словом, всячески давал понять, что гордиться Турнаеву совершенно нечем.

Тогда Турнаев заговаривал о лопатах, старик прерывал его, принимался доказывать, что качеством лопаты не сравнятся с теми, какие делал он в свое время, и шел к комоду, который стоял тут же на крыльце, доставать образец. Лопата хранилась в нижнем ящике комода, обернутая в батистовую сорочку жены, которую та носила в молодости. Лопата была чисто отполирована, местами на ней зеленел вазелин. Давыд Савельевич смазывал вазелином свою лопату, чтобы она не заржавела. Посредине лопаты была наклеена марка: лось внутри красного круга.

С довольным лицом Давыд Савельевич подносил лопату к лицу Турнаева, щелкал по ней пальцем, и лопата звенела, как колокольчик.

— Звук! — кричал он. — А твои? Разве твои так звенят? Это, братец мой, сталь, а у тебя — жестянка.

Турнаев разводил руками и говорил:

— Мы свои лопаты делаем не для красоты, но, чтобы сталь была хуже, не замечал.

— Как ты можешь так говорить, Петя! Ведь звук, ты послушай. Разве твоя лопата даст такой звук?

Он снова подносил лопату к уху Турнаева и щелкал по ней пальцем.

— Что звук? Разве дело в звуке? Я отполирую свою лопату, так еще лучше зазвенит. Мы не валдайские колокольчики изготовляем.

Давыд Савельевич не уступал, и они начинали спорить. Турнаев сначала спорил лениво, смеясь. Он говорил, что теперь лопаты по качеству не уступают прежним; правда, они не так красиво отделаны, и вазелином их не мажут, и в батистовых сорочках не хранят — на то это и лопаты: землю рыть, а не чай в чашке размешивать.

Давыд Савельевич горячился, нервничал, старался доказать Турнаеву, что он не прав. Голос его начинал дрожать, руки трястись, на глазах выступали слезы. Он обиженно завертывал свою лопату в сорочку и нес ее прятать в комод.

И всякий раз Евдокия Петровна умоляюще глядела на Турнаева и говорила:

— Петенька, скушай еще пампушечку. Вот, смотри, какая поджаристая…

Но Турнаев не обращал на нее внимания и продолжал говорить, все больше распаляясь и не щадя бедного Давыда Савельевича.

— Ты бы лег отдохнуть, Давыд Савельевич, — говорила тогда Евдокия Петровна.

Турнаев поднимался и благодарил за пироги. Провожать его шла Евдокия Петровна, Давыд Савельевич надувался и молчал.

И когда Турнаев выходил уже на улицу, старик вдруг перегибался в окошко и изо всей силы кричал ему:

— А железо у вас все-таки без глянца! Правите плохо. И… и лопаты при мне лучше были!

Турнаев отмахивался от него, шел к заводу, но настроение его было испорчено.

«Вот вредный старикашка! — думал он на ходу. — С ума сходит от безделья».

Он очень злился на старика. Каждый раз, когда он соблазнялся пирогами, происходила эта история. «Придется отказаться от пирогов раз и навсегда, — думал Турнаев. — Обязательный дурацкий разговор не стоит угощения. Лопаты при нем лучше были!.. Нужно же иметь наглость, чтобы говорить такую вещь!»

Накануне выходного дня был организован футбольный матч между командами Косьвинского и соседнего Рубцовского заводов. С утра в цехах начали торговаться за право отлучиться на футбол. Многие готовы были отработать три смены подряд, лишь бы им разрешили на два часа уйти с работы. Муравьев равнодушно относился к предстоящему матчу и не претендовал на посещение стадиона. Но Соколовский, узнав об этом, вознегодовал и потребовал, чтобы именно Муравьев обязательно побывал на матче.

— Вы ни разу не видели нашей команды и хотите пропустить такую выдающуюся игру? Лучше я сам не увижу матча, но вы пойдете. Это же все равно что пропустить встречу Москва — Ленинград, — говорил он Муравьеву.

— Для меня это не вопрос жизни или смерти, — отказывался Муравьев.

Все же на стадион он поехал.

Вся западная трибуна была уже полна. Вдоль трибуны группами прохаживались разряженные женщины. По футбольному полю бегали мальчишки. Один, маленький, которому было не больше четырех лет, пытался боднуть лежащий на земле футбольный мяч и одновременно ударить его правой ножкой.

— Вот будет футболист так футболист! — сказал кто-то. — Это, знаете, сынок Турнаевых.

Возле лоточницы с папиросами и около мороженщика толпился народ, и те, кому удавалось раздобыть вафлю, несли ее в вытянутой вперед руке, истекающую подсахаренным молоком. Под раковиной оркестра был проход в раздевалку футболистов, и там стояли в окружении возбужденных друзей невозмутимые игроки в малиновых майках.

В центре трибуны, в тени столетней липы, которая росла позади, Муравьев увидел Соколовского и Веру Михайловну. Скамьей ниже сидели Лукин и рослый, большеголовый директор Рубцовского завода, окруженные своими товарищами. Соколовский помахал Муравьеву рукой и показал на место рядом. Муравьеву не хотелось встречаться с Верой Михайловной, тем более в присутствии мужа, но сесть отдельно было теперь неудобно, и он поднялся к ним.