Александр Письменный - Фарт

А правее возвышались три мартеновские печи, сложенные по последнему слову техники.

— Ну и ну! — сказал Муравьев. — Развалины Помпеи, а?

— Море́нное поле, — в тон ему ответил Соколовский. — Тут у нас занимается альпинистский кружок.

Он снова вздохнул и стал серьезным. И Муравьев вдруг понял, что Соколовский всю дорогу болтал и суетился от стыда. Ему было стыдно за свой цех, за свою работу, и Муравьев пожалел толстяка. А Соколовский, как бы угадав его мысли, сказал:

— Ведь я молодой инженер. Мне сорок лет, но я окончил всего три года назад, — он развел руками. — Не пришлось учиться раньше.

— Ну, я думаю, ваш стаж здесь ни при чем.

— По правде говоря, я тоже так думаю. Я сам — сталевар. И отец был сталеваром. В старом цехе мы еще вместе работали. Непосредственный опыт, стало быть, есть.

— Так в чем же дело?

Соколовский пожал плечами и сказал насмешливо:

— Говорят, люди не воспитаны работать на таких печах. Из девятнадцатого столетия перескочить сразу во вторую четверть двадцатого — нелегко. Кое-где приноровились, а мы еще отстаем. Это так говорят, я-то с себя вину не снимаю.

— Кто же так говорит? — спросил Муравьев.

— Ну, мало ли кто? — Соколовский помолчал немного. — Директор так говорит, главный инженер говорит, кое-кто из цеховых начальников. И вот я говорю — видите?

— Я слышал, организация в цехе хромает, и что жаркая погода мешает, и что сенокос мешает, и то, что люди желают иметь молоко от своей коровы.

— Вот видите, вы сами все знаете.

— Может быть, главный инженер прав: нужно из Главстали перейти в Главмолоко?

— А что думаете? Авторитетное мнение. Вот возьмите, почему такой завал? Транспортный отдел не справляется. Болванка у нас мелкая, наши станы крупнее не возьмут, ну и транспортный зашивается. А за транспортным и мы, выгораживать себя не буду…

Соколовский говорил насмешливо, но под конец снова помрачнел, вздохнул и опять при вздохе издал несколько звуков какого-то мотива.

— То у нас изложниц не хватит, приходится плавку в канаву выпускать, то плавка не попадает в анализ, а то печь становится через пять — десять плавок.

— Худая работенка! — сказал Муравьев.

— Куда хуже! — печально подхватил Соколовский. — Наш цех основной на заводе. Производственная база, можно сказать. И, в сущности, мы режем весь завод. А кое-кого такое положение мало волнует.

— Кого же именно?

— Ну, это вы сами поймете.

— Нужно подтягиваться, — сказал Муравьев, стараясь разобраться, кто же прав — директор с главным инженером, обвиняющие во всех смертных грехах цеховое руководство, или Соколовский, конфликтующий, как видно, с начальством. — Позорно зашиваться с такими печками.

— Послушайте, значит, вы не сдрейфили? — обрадовался Соколовский. — Ну, слава богу! А я боялся, что вы плюнете и махнете домой. Самое главное — не приходить в отчаяние. Мы это вытянем. В конце концов это в наших силах.

— Нужно вытянуть, — сказал Муравьев.

Пошли обедать. Соколовский продолжал говорить о работе, жаловался на то, что старый мартен с допотопными печами дает съем стали больше, чем он на своих новых печах.

— Понимаете, — говорил он, — у них печи скорее похожи на кухонные плиты, чем на настоящий мартен в нашем понимании: завалочной машины нету, детали висят на проволочках, печки заштопаны на живую нитку. Но они знают свои печи. У них там есть такой сталевар Шандорин, так он говорит: «Мне трудней яичницу зажарить, если жены дома нет, чем сталь сварить». Хвастается, конечно, подлец, но хвастается так, что похоже на правду.

Они сели за столик, заказали обед. В окно видна была широкая улица Ленина с узкой замощенной серединой и асфальтовыми тротуарами, отделенными от мостовой полосами песка, потемневшего от копоти. Старые ивы, оплывшие от жары, росли вдоль улицы. Несколько усталых овец лежали на песке в тени деревьев. Прокатил, подпрыгивая на мостовой, маленький автобус, и из-под колес его брызнули во все стороны невесть откуда взявшиеся куры и поросенок.

В столовую вошел высокий человек с плоским и широким телом. Он сурово поклонился Соколовскому, мельком взглянул на Муравьева и сел неподалеку от них, сказав подавальщице:

— Делай, Нюра, в два счета.

— Это Шандорин, — шепнул Соколовский Муравьеву.

Когда Нюра принесла обед, Шандорин мрачно проглотил суп, потом придвинул тарелку со вторым, ковырнул вилкой и закричал подавальщице:

— Ты мне кусок зажаренной сковороды принесла, а не ростбиф. Разве это ростбиф?

— Ростбиф, — робко сказала Нюра.

— Я Турнаевой покажу этот ростбиф, она объяснит, что это такое.

— Давайте я шницель принесу, — сказала Нюра.

— Чего вы скандалите, Степан Петрович? — спросил Соколовский. — Пищеварение шалит? Нюра, давай мне этот ростбиф.

— Ничего вы этим, Иван Иванович, не доказываете, — сказал Шандорин, усмехаясь. — Вы мне лучше в цеху докажите.

— Докажу, что вы думаете, — произнес Соколовский, не повышая голоса. — Настанет время.

Шандорин внимательно посмотрел на Муравьева и промолчал. Нюра принесла ему тарелку со шницелем. Шандорин снова ковырнул вилкой и, покачав головой, сказал:

— Дом продал, ворота купил. — Потом добавил Соколовскому: — Боюсь, не докажете, Иван Иванович. Вы нажмете, а я еще больше нажму. Дело длинное.

— Бог в помощь! — сказал Соколовский.

Шандорин быстро съел второе, залпом выпил из стакана клюквенный кисель и ушел.

Соколовский вздохнул, проводил его взглядом и сказал Муравьеву:

— Мечта моей жизни — салазки загнуть этому длинному черту.

— А кто такая Турнаева? — спросил Муравьев.

— О, это женщина, скажу я вам! Золовка нашей знаменитой Катеньки Севастьяновой, — может быть, слышали? Жена начальника железопрокатного цеха. За свою энергию получила «Знак Почета». С ней-то вы встретитесь.

Оформление заняло немного времени, так как Муравьева ждали на заводе, и в тот же день, после обеда, еще до того, как вышел официальный приказ о зачислении его на должность заместителя начальника цеха, он приступил к работе.

С «Серпа и молота» Муравьев уволился недавно и, поглощенный семейными неприятностями, не успел соскучиться по работе. Однако, прогулявшись с Соколовским по заводу, ознакомившись с цехом, он почувствовал себя как человек, который после долгой болезни может наконец взяться за привычные обязанности.

Ему был приятен сейчас и грохот мостового крана над головой, и гул форсунок в мартеновских печах, и сладковатый запах серы. Он ходил по завалочной площадке, присматривался к печам, к обслуживающему персоналу. Эти люди в грубой, но удобной одежде, в широкополых шляпах и кепках с приделанными к ним синими очками; эти печи, наполненные неистовым пламенем, ощущаемым с предельной ясностью за кирпичными стенками; эти запахи, звуки и краски мартеновского цеха вызывали в нем то особое производственное возбуждение, которое можно сравнить с вдохновением. Муравьев видел немало недостатков в цехе, но сейчас они не пугали его.