Александр Письменный - Фарт

Моликов пожал плечами, ухмыльнулся и стал рассказывать о ночном деле.

— Посмотрели бы, товарищ майор, как фриц разозлился! А у нас убытков — Афонина слегка подшибло, только и всего, — закончил он.

— Что? — спросил Люсь, и лицо его задергалось.

Моликов испугался.

— Самую малость. Мякоть только и задело, — робко сказал он и, приподняв ногу, показал, куда ранило Афонина.

— Вот как? — убийственным голосом произнес Люсь. — Вы что же, игрушками занимаетесь, а у вас людей уродует? Марш за мной, я вам задам жару! Черт знает что такое! Попробуй-ка тут отлучиться из полка!

Он круто повернулся и зашагал в сторону наблюдательного пункта. Ища сочувствия, Моликов поглядел на Шеффера, но адъютант командира не обратил внимания на его скорбный взгляд.

Кадушкин поглядел, как они идут по дороге, которая тянулась на запад, пока не терялась в широком поле, и сказал:

— Читал я книжку про барона Мюнхгаузена. Он на пушечном ядре летал. Вот бы слетать да посмотреть, чего наковыряли у немца наши гостинцы. Ихние мы видим, вот они. А как наши?

— Да-а, посмотреть-то интересно, да не слетаешь. У теперешних снарядов слишком большая начальная скорость, — совершенно серьезно, как всегда, ответил Клейменов.

Майор Люсь сердито шагал по непросохшей тропинке. «Дети какие-то, — думал он. — Нашли старика, хранящего советские знамена, и обрадовались, можно немцев подразнить. Хороша забава. А если бы пуля попала Афонину не в мякоть, а в затылок? А эти тоже хороши, выезжают на сырое поле и не могут подложить что-нибудь под колеса, чтобы пушка не вязла. Впрочем, чего ждать от командира батареи, когда командир дивизиона находит для себя забавы вроде подъема флага на ничейной земле». Майор шел и думал о том, что нельзя ему уезжать в отпуск, и все сильней охватывало его раздражение. Если при нем творятся в полку такие вещи, что же будет, когда он уедет?

— Вот я покажу Хахалину, где раки зимуют, — буркнул он, ни к кому не обращаясь. — Попляшет он у меня.

Шеффер, шагающий позади, искоса взглянул на Моликова и покачал головой. Разведчик удрученно понурился. Он был виноват в ночной затее, а достанется за нее старшему лейтенанту. Нехорошо получилось, вот беда.

— Товарищ лейтенант, — прошептал он Шефферу, — я во всем виноват. Старший лейтенант Хахалин тут ни при чем.

Шеффер развел руками и покачал головой.

Места, по которым проходили артиллеристы, по мере приближения к переднему краю становились все пустыннее. Дороги приобретали все более нормальный вид. Колесные колеи вошли в русло проселка. Луга и прошлогодние пашни по обе стороны дорог оставались нетронутыми. Неезженые пути. Сюда не добирались колеса транспортов, здесь ходили пешком. Даже верховой лошадью пользовались здесь редко. Люди приближались к краю земли. Снег, сохранившийся кое-где в низинах и у подножия кустов, лежал не смятый. В этих местах он умирал естественной смертью — от действия солнца и дождя. Со всех сторон сбегались на тонких кольях телефонные провода. Широкие поляны были завалены деревьями, чтобы помешать посадке десантных самолетов. Поваленные деревья, телефонные провода, да воронки от снарядов, да пожелтевшие листовки на немецком языке, сброшенные нашими летчиками зимой, когда здесь был противник, только и напоминали о том, что это фронт.

У деревни Мякишево послышался характерный визг мины. Заработал шестиствольный миномет, и в его неожиданном, странном, тревожном, как бы многослойном свисте потерялись все прочие звуки. Майор Люсь опустился на корточки, за ним присели его спутники.

— Где-то здесь он просматривает дорогу, — сказал Шеффер, имея в виду противника.

— Из Суконников, — убежденно отозвался Моликов.

— Нужно точно установить и дать ему жизни. Эта дорога нам нужна, — сказал Люсь сердито. — Все у нас приблизительно. «Где-то просматривает», «Очевидно, действует безеэр…» Точности не вижу. Артиллеристы вы или обозники? До сих пор не выяснили, кто засекает кочевую.

Он был очень сердит. Все усложнилось оттого, что он должен был уехать.

— Товарищ майор, завтра доложу точно, кто засекает кочевую. Даю слово, — сказал Моликов.

— Посмотрим, — сказал Люсь.

Они переждали, пока не прекратится обстрел, и пошли дальше.

Вот оно, место, где стояло когда-то богатое село Подъелки. Перекореженные посиневшие остовы кроватей, черепки горшков, колодезные ямы и эти страшные сизовато-черные прямоугольники пепелищ…

На одном пожарище они увидели старуху. Она собирала в кучку все, что сохранило вид вещи после огня: помятый умывальник, помятое ведро, синеватый обломок продольной пилы, колесо от телеги с полуопавшими спицами, две бутылки, чайник с надбитым носиком, — убогая, убогая нищета.

— Собираетесь переезжать? — спросил Люсь старуху.

— Куда переедешь-то? Шалашик хотим построить. Нам переезжать некуда. Тут, чай, своя земля, — ответила женщина.

— Отгоним немца подальше — отстроитесь, — сказал Шеффер.

— Мы-то отстроимся. Вот вы его гоните поскорей. Ох, ироды, никогда не забуду. Приходит один, такой беленький, щупленький, весь дамским платком обмотанный. «Мы вашу деревню фу! — говорит. — А то русский солдат греться в ней будет. Пусть русскому солдату будет «ой!» на морозе». Бутылку в солому — и поджег. Как все было в избе, так все и осталось. А хлеба были в прошлый год — жутко смотреть. Он возил, возил, половины не вывез…

Люсь стоял и слушал. Слушал его адъютант. Слушал Моликов. Иногда не так страшна звериная жестокость врага, как его методическое наглое самоуправство. Фашистские зверства — акт слабости, а не силы. И методическое надменное хозяйничанье — акт тупости, а не силы, но с тупостью трудно бороться. Тупость — как скала, загораживающая дорогу. Идея, логика, здравый смысл бессильны против каменной тупости. Тут нужен порох, динамит. Тут нужны стойкость и терпение.

А старуха продолжала:

— А чего они с народом поделали! И не расскажешь, товарищ командир. — Оглянувшись, она приблизилась к Люсю и зашептала: — Племянницу мою захватили. Она учительницей была в Урчееве. Слабенькая девушка, худенькая. Она в техникуме училась. Голой ее гнали семь километров по морозу, потом шомполами, шомполами, и в сарае на прошлогодней соломе четыре солдата и ихний офицер… Ее потом мы из петли сняли. Чуть жива была…

Старуха всхлипнула и вытерла глаза углом передника.

Они стояли и слушали старуху, и в это время из погребной ямы, открытой снегу и дождям, поднялась голова девушки. Косынка в синий горошек сбилась на ее лбу. Лицо девушки было измазано в саже и в земле.

— Здравствуйте, товарищ майор! — сказала она и выпрыгнула из ямы.

— Здравствуйте! — сказал Люсь. — Что-то не узнаю…