Александр Письменный - Фарт

Снова заснули все в землянке, кроме дежурного телефониста. Но сон командиров продолжался недолго. Гребенщиков и Назыров привели в штаб старика с мельницы. Расспросив старика, кто он такой, разузнав о взрыве агитмельницы, командиры снова улеглись спать, а старика взял к себе уполномоченный особого отдела.

А еще через полчаса заговорила кочующая батарея, и знаменитый бас полковой пушки снова разбудил Люся. Со стены землянки с тихим шуршанием посыпался песок, замигала керосиновая коптилка на столике дежурного телефониста. Майор выругался, сел на лежанке и посмотрел на часы.

— Почему так рано? — спросил он.

Начальник штаба точно и не спал. Он поднялся с лежанки и в одних носках по сырым березовым половицам подошел к телефону.

— «Атака»? Дайте мне «Луну»… Попросите к телефону сорок шесть. Спрашивает выше. Слушайте, сорок шесть, почему так рано проснулось ваше хозяйство? Ну, а почему расположились так близко?.. Ах, вас отовсюду гоняют? Бедные, бедные, никто вас не любит, не жалеет. Вот вас сегодня сорок поблагодарит. За что? — Капитан Денисов покосился на лежанку, прикрыл рукой трубку и сказал: — А за то, что не даете человеку спокойно уехать. А что, думаете, легко ему уезжать? Можно было догадаться. И так он не спит полночи. То ваш сорок пять разыгрался, то какого-то старика привели. Вот бобики! — Капитан положил трубку и сказал, обращаясь к майору: — Говорят, хотели вызвать серенаду по случаю вашего отъезда. А вообще стреляли по графику. Шесть ноль-ноль сейчас.

— А почему так близко? — спросил военком.

— Да потому, что отовсюду их гоняют. После того как из-за ихней пушки противник накрыл санитарных лошадей, лейтенант Терентьев места для себя не находит. И помните, начарт скандалил, что пострадала полковая кухня семнадцатой эсде. Горемычные кочевники.

— Что же, Терентьев думает, мы не будем его гонять? — спросил военком.

— Позвольте, — сказал Люсь, — но ведь мы дали им новый район для кочевья.

Ответить начальник штаба не успел. Послышался нарастающий свист снаряда, хлопнул далекий выстрел, вслед за ним помчался второй, и где-то совсем близко один за другим ухнули тяжелые разрывы. При каждом вражеском выстреле лицо Кутового принимало скорбное выражение — кожа на лбу его сморщивалась, глаза становились грустными и губы складывались дудочкой. Военком не был трусом, он неоднократно доказывал это, но он был артиллеристом и слишком хорошо знал, что такое орудийный выстрел.

— Вот тебе и серенада, — сказал он.

Наступила пауза. Затем — немного дальше пристрелочных — забухали тяжелые разрывы шквального огня. Противник прочесывал пути отхода с огневой позиции.

— А не пустить ли в кочевье еще одну пушку? — произнес командир полка. — Если мы будем стрелять одновременно с разных позиций, батарее звуковой разведки противника, ежели она действует в самом деле, будет трудней их засекать.

— Ну, вот, опять «ежели»! Кто же еще может так быстро их засекать, если не безеэр? — спросил Кутовой.

— Знаешь что, Андрей Петрович, не стоило б мне уезжать, пока мы не выяснили этого вопроса. Безеэр все-таки или не безеэр? — сказал Люсь.

— Опять он за старые песни. Не езди. Тебя в самом деле никто не гонит. И я, в конце концов, без бочонка пива как-нибудь проживу, — сказал военком.

— Старые или не старые, но, думаешь, легко ехать с мыслью: а не накрыл ли противник нашу кочевую?

— Не езди, — сердито повторил Кутовой.

— Между прочим, разведчики, когда приводили старика, сказали, что безеэр бездействует с зимы. Всех звукачей враг уложил в последней своей контратаке, — заметил начальник штаба.

— Это новость, — сказал Люсь. — Неужели он звукачей погнал в контратаку? Любопытно. А Моликов уже вернулся?

— Моликов остался на энпе.

— Ну ладно, — сказал Люсь. — Поеду я к вечеру, а сейчас мы с Васькой сходим к Терентьеву, а затем прогуляемся к Хахалину на энпе.

— Товарищ майор, вы действительно так не соберетесь ехать, — сказал капитан Денисов.

Люсь встал с лежанки и поднялся во весь рост. Головой он коснулся плащ-палатки, натянутой под потолком. Как в резиновой грелке, в плащ-палатке захлюпала вода.

Люсь сказал:

— Почему вода? Землянки мы разучились строить?

— Подпочвенная, товарищ майор, ничего не поделаешь. Место сырое, — ответил начальник штаба.

— Поглубже вырыть ровик вокруг наката, только и всего.

Командиры встали, умылись, повар Житихин подал завтрак на стол.

Впервые за всю войну Люсь собирался отлучиться из полка — и все не мог отделаться от беспокойства. Он мучился от желания повидать сына, маленького человечка, оставшегося сиротой, перенесшего тяжелую болезнь, в грозное военное время научившегося писать. По временам майор страдал от сильных головных болей. Иногда они были так мучительны, что казалось, он не сможет больше скрывать этого. Нужно было посоветоваться с хорошими врачами. В прифронтовых санитарных частях можно было встретить хороших хирургов. Хороших невропатологов было гораздо меньше, — да и как их искать? А вместе с тем страшно не хотелось уезжать из полка. Всегда в таких случаях кажется: вот ты уедешь — и что-нибудь случится с полком.

Он надел китель, затянул ремень и вышел из землянки, не сказав никому ни слова.

Лейтенант Шеффер выбежал за командиром, бросив печальный взгляд на недочитанный том «Сестры Керри». Напяливая на свою пышную шевелюру летнюю пилотку, вскидывая на плечо автомат, он пропел для бодрости:

и сообщил доверительно часовому:

— Вот и я готов.

Майор Люсь любил своего неунывающего адъютанта. Неунывающего адъютанта все любили в полку. Неунывающих всегда любят. Каждая шутка, каждая выходка Шеффера — а они не всегда бывали удачными — встречали одобрительные улыбки, поощрительные взгляды. «Вот бобик», — говорил начальник штаба. «Вот друг», — говорил комиссар полка. Майор Люсь называл Шеффера «пистолетом». В это утро Люся не забавляли выходки его спутника. Какие ни строил лейтенант уморительные гримасы, как ни пытался почуднее перепрыгнуть придорожный кювет или подбить прутиком раннюю весеннюю муху, Люсь не обращал на него внимания.

По лесной тропинке они вышли на прошлогоднее картофельное поле. Заржавленные снарядные осколки, конические алюминиевые дистанционные трубки, помятые стабилизаторы от мин, картонки из-под ракет — все эти отбросы войны сплошь усеивали землю. То и дело попадались розовые от молодой ржавчины, с двойными медными поясками, двухсотдесятимиллиметровые «поросята», как называли на фронте неразорвавшиеся немецкие снаряды. Они лежали в мелких лунках, залитых талой водой. Некоторые из них были вытащены на поверхность и, поставленные на попа, торчали, как вехи, вдоль тропинки.