Александр Письменный - Фарт

В конце октября ночью в селе Урчеево, подожженном немецкой авиацией, Хахалин встретился с Леной Соколковой. Он не видел ее больше трех лет. Он знал ее в родном городе тоненькой девочкой, в кофточке с короткими рукавами и волосами пушистыми, как папиросный дым. Она любила повторять вопросительно: «Да?» — с той наивной интонацией, которая пленяет мужчин и вызывает отвращение у женщин. Она кончала тогда педагогический техникум. Еще она любила мороженое в вафлях.

Они вместе ходили на водную станцию. Темно-синий шерстяной костюм, как резиновый, облегал ее тело. Они и познакомились на водной станции незадолго перед тем. Дурачась, Лена Соколкова ухватилась за борт байдарки, в которой сидел Хахалин, и перевернула ее. В тот год Хахалин еще плохо плавал. Он бросил свою байдарку, бросил двухлопастное весло и, отфыркиваясь, поплыл к бонам, огораживающим плавательный бассейн. Лена выловила весло, прибуксировала байдарку к плотам и пошла к нему просить прощения. Потом она учила его плавать.

Были каникулы, и лето было жаркое, и они спасались от дневной жары в пустынном и тенистом городском парке. Сперва Хахалину было очень легко с ней говорить, и он болтал без умолку. Потом он вдруг точно онемел. Он сидел рядом с Леной, и смотрел на нее, и молчал, и на ее вопросы отвечал односложными междометиями, и не спускал глаз с ее рук, с ее плеч, с ее загорелого личика. Теперь Лена болтала без конца. Она рассказывала, как в прошлом году первый раз ездила в Крым, в Ялту, и как ее укачало, когда они проехали Алушту, и о том, что в Ялте, в их доме отдыха, в полдень, было слышно, как бьют склянки в порту. А потом и она онемела. И они сидели на сломанной садовой скамейке в дальнем углу парка или бродили по самым глухим дорожкам, заросшим нескошенной травой, по тем дорожкам, которые проходили у высокого забора, отгораживающего парк от городской свалки; в дни больших гуляний через этот забор мальчишки проникали в парк без билета. Оркестранты в футбольных майках репетировали в музыкальной раковине, в киосках с прохладительными напитками скучали продавцы, а они молча ходили по заброшенным дорожкам парка и вовсе не испытывали желания говорить…

Дивизион, в котором прошлой осенью Хахалин командовал батареей, проходил по сельской улице. Дома горели с обеих сторон. С треском рассыпались крупные искры, и огненно-черные бревна срубов шевелились, как живые. Кричали женщины, плакали дети. Куры, объятые пламенем, носились по дворам. Тяжелые орудия, тракторы, машины с боеприпасами, не останавливаясь, проходили по широкой улице. Никто не смел покинуть свое место: в двадцать три ноль-ноль дивизион должен был занять новые позиции. Хахалин сидел рядом с водителем на первом тягаче. Он сидел, опустив голову, сложив руки на коленях, и глядел куда-то вниз. Он не хотел глядеть по сторонам. Он знал, как горят села.

Когда они проезжали мимо горящей школы, к трактору, на котором сидел Хахалин, ринулась маленькая фигурка в синем лыжном костюме. И это была Лена Соколкова.

Хахалин узнал ее по голосу.

— Едете мимо, хоть бы один помог! — крикнула она, бросаясь чуть ли не под самую гусеницу.

— Лена! — сказал Хахалин.

Он выпрыгнул из трактора, а машина продолжала, грохоча, идти вперед. Он схватил Лену за руки, и она смотрела на него, широко раскрыв глаза, с лицом, измазанным в саже, с легкими волосами, опаленными в огне. Она тяжело дышала и, смахивая пот со лба, растирала по лицу сажу.

— Лена! — повторил Хахалин. — Как мы встретились…

— Уходите? — спросила она.

— Едем со мной, скорей! Сядешь рядом. Места хватит. Мы не можем останавливаться. У меня приказ. Бежим, Леночка!

— Нет, — сказала она, — мне бежать некуда.

Школьное здание затрещало, вспыхнуло разом, и стена, брызгая тяжелыми искрами, повалилась на улицу. Огненные бревна рассыпались по земле.

— Соколкова! — донесся отчаянный крик. — Соколкова, где ты?

— Нужно идти. Прощай, Сережа. Теперь, наверно, больше не увидимся, — сказала Лена.

Передняя машина забуксовала, тракторы приостановились. Подъехал майор на своей «эмке».

— Вперед! — крикнул он. — Давайте! — Затем он увидел Лену. — Кто такая?

— Невеста, — ответил Хахалин и пошел прочь к своему трактору.

Люсь поглядел ему вслед и сказал Лене:

— Минутку. Вот, нате. — Он откинул полу сырой шинели и вытащил из кармана брюк маленький браунинг. Он торопливо сунул его Соколковой. — Может, понадобится, — сказал он.

И «эмка» пошла вперед, обгонять колонну.

На обратном пути, поджидая на опушке Афонина, который остался, чтобы взорвать мельницу, Хахалин спросил старика, что это за машины стоят здесь поблизости — вот эти фургоны и крытые брезентом грузовики? В точности ответить на вопрос старик не сумел. По его словам, раньше, как только начинали стрелять тяжелые пушки с советской стороны, немецкие солдаты с особыми нашивками выскакивали из своей землянки, влезали в фургоны и что-то там делали. Но еще задолго до того, как его заперли на мельнице, в фургоны никто не лазил.

Моликов, не перебивая, слушал старика. Потом он сказал Хахалину:

— Вот видите, товарищ старший лейтенант.

— А теперь как? — спросил Хахалин старика.

— Теперь — не знаю, я в мельнице сидел. Одно скажу: перед тем, как посадили, в землянке с зимы никто не жил, и, кроме часовых, возле фургонов никого не бывало. В конце зимы, когда немец пошел в наступление, тогда всех солдат из этих фургонов погнали в бой. Я сам видел, как они чегой-то толпились, кричали, точно удивлялись, что их гонят в бой. А потом подошел новый офицер, они замолчали и пошли.

— Ну, а дальше что?

— И погнали их в бой. С той поры так и стоят машины, и никто в них больше не лазает.

— Никто не вернулся?

— Из боя-то? Нет, никто.

— Ловко! — сказал Моликов. — Значит, Гитлер и звукачей погнал в контратаку. И я помню, товарищ старший лейтенант, в донесении войсковой разведки имелось упоминание, что в бою участвовали немецкие звукометристы. И тот солдат, который лежит перед нашим танком на ничейной земле, тоже из звукачей. Мне один пехотинец говорил. Он его, как вошь, разглядел из окопа боевого охранения. Похоже, не безеэр засекает нашу кочующую. В звукачей я никогда не верил.

— Думаешь, у них только один взвод звукачей?

— А черт их знает. Может, и один. Будь ты трижды немец, все равно силенок свыше меры не наскребешь. Солдата на заводе не изготовишь.

Раздался взрыв. Это Афонин выполнил задание. Над холмом, на котором стояла мельница, поднялось багровое, дымное пламя. При свете зарева проплыла в небе мельничная кровля, и мельничное крыло косо, как самолетная плоскость, пронеслось и обрушилось где-то в поле. Тотчас вокруг холма застучали выстрелы, взлетела в воздух осветительная ракета, послышались немецкие голоса, по небу прошелся луч прожектора. Зашелестели кусты. В кустах возник Афонин.