Александр Письменный - Фарт

Отсюда хорошо был виден труп ближайшего немца: среднего роста, с маленьким остроносым лицом и тонкими черными усиками. Он лежал на спине, широко раскинув застывшие руки; его левая нога была приподнята в колене, точно солдат прилег отдохнуть на молодую траву.

Тотчас за трупом немецкого солдата поднималась закопченная, потерявшая в огне свой прежний оливковый цвет броня немецкого танка. В стереотрубу с наблюдательной вышки можно было разглядеть белый крест и оленью морду на осевшей и точно обрюзгшей его стенке.

С вышки открывалась широкая панорама. За глинистыми отвалами переднего края хорошо видны были ближние тылы противника: сожженная деревня Баклановка, белые развалины церкви, отдельно стоящий сарай с голыми стропилами — крышу сорвало взрывной волной, большая брезентовая палатка, к которой в обеденный час шагали солдаты с алюминиевыми котелками. Позади, за рядом небольших деревьев, тянулась проселочная дорога. Ее выдавали проходящие грузовики: легкие облачка пыли клубились, когда, сверкнув стеклами фар за прозрачной сетью деревьев, проходила очередная машина. Дальше, среди туманных полей, в косых лучах солнца виднелась ветряная мельница.

С начала весны, когда командир первого дивизиона старший лейтенант Хахалин обосновал у рощи «молоток» свой наблюдательный пункт, мельница бездействовала.

Пробегали немецкие машины по дороге, к брезентовой палатке шагали солдаты, и командир дивизиона иногда пугал их огнем своих батарей. Мельница бездействовала.

Однажды, взглянув в стереотрубу, Хахалин увидел, что мельница ожила. Медленно вращались ее крылья, гонимые слабым ветерком. Потревоженные птицы кружились над ее крышей. Долго в тот день Хахалин вглядывался в эту далекую мельницу. И с каждым взмахом крыльев возрастало его недоумение.

Среди командиров артиллерийского полка два человека были родом из западных областей, занятых немцами, — он и лейтенант Шеффер. Адъютант командира часто вспоминал о Минске, о его новых улицах, покрытых асфальтом, о великолепном здании Дома Красной Армии, который был выстроен как раз в том районе, где он жил. Мальчишкой он лазил с товарищами по его лесам. Он часто вспоминал друзей своего детства, рассеянных теперь по фронтам. Так как он умел делиться своей печалью, ему легче жилось на свете, чем Хахалину. В отличие от Шеффера, Хахалин никогда не говорил о своем сожженном городе. Часто не в очередь он уходил на недельное дежурство на наблюдательный пункт. Отсюда он видел родные земли, здесь он был ближе к родному дому. В каких-нибудь двух десятках километров за линией фронта находился город, в котором он родился и рос.

В ясные дни на заре и на закате, когда воздух наиболее чист и прозрачен, контур города был виден через стереотрубу. Он возвышался на краю пустого горизонта зигзагами серых, полуразрушенных домов, точно нарисованный на стекле карандашом, точно мираж над пустыней.

И сердце Хахалина отказывалось верить, что в этой пустыне вдруг начала работать ветряная мельница.

Там, по ту сторону фронта, лежала мертвая земля. Хахалин знал, что придет время — и она оживет, восстанет из огня, очищенная от фашистской мрази. Но пока она мертва. И Хахалин смотрел, как в косых лучах солнца вращаются желтовато-серые крылья ветряка.

Пришел лейтенант Терентьев. Поглядев на мельницу, он спросил Хахалина:

— Может, помочь этому мельнику перемолоть зерно?

Хахалин точно не слышал вопроса. Прильнув к стеклам стереотрубы, он произнес сквозь зубы:

— Работает, стерва, глаза б мои не смотрели.

— Может, ветряк открылся сам собой и мельница работает вхолостую? — попробовал утешить его Терентьев.

На следующее утро мельница стояла, а потом вновь завертелись ее крылья среди дня. «Откуда у них зерно ранней весной? Неужели они пустили на помол семенное зерно?» — спрашивал себя Хахалин.

И Хахалину казалось, что раньше времени должны истереться жернова этой мельницы, потому что она работает на врага. Ему казалось, что ветер не должен вертеть ее крылья.

Но мельница работала.

На третий день Хахалин сообщил о мельнице командиру полка.

— Не спеши с выводами, Хахалин, — спокойно сказал ему Люсь. — Кто может работать на мельнице в двух шагах от переднего края?

Кто? Этого Хахалин не знал. Но это нужно было знать. И Хахалин решил пойти с группой разведчиков через линию фронта.

Ночь выдалась тихая и ясная. Мелко и остро светили звезды. В ночном небе плыли легкие облачка, и казалось, что время от времени кто-то, как огоньки папирос в ночной разведке, прикрывает звезды мохнатой шапкой.

Четыре разведчика, точно спеленатые дети, рядком лежали в теплой землянке. Хахалин прилег на свою одиночную земляную постель, сделанную для него в углу, у печки, но заснуть не мог. Ему хотелось спать, и мирное, спокойное дыхание спящих разведчиков укачивало его, и все же заснуть ему не удавалось. Он встал и вышел из землянки.

Точно в предчувствии ночного поиска, на немецкой стороне часто раздавались выстрелы — короткая пулеметная очередь, робкий пассаж из автомата; нет-нет да ударит где-нибудь ротный миномет, и с сердитым воем лопнет на нашей стороне неприятельская мина. Беззвучно вспыхивали в небе оранжевые зарницы, смазывая на секунду ясный и чистый свет звезд. Не доверяя весенней тишине, немцы освещали ракетами свои позиции.

Хахалин сел на березовый пенек и закурил. И вспомнился ему отец его, Федор Хахалин, который был теперь неизвестно где. Может быть, старик остался у немцев — и тогда кто мог сказать Хахалину, жив он или нет? А может быть, старик ушел к партизанам, на старости лет ломать четвертую войну, — и тогда выдержит ли его дряхлое тело невзгоды лесной жизни? А может быть, его эвакуировали с женщинами и детьми, — в какой стороне тогда доживает он свой век?

Мать умерла давно, когда Хахалину было шесть лет, сестры повыходили замуж. Он жил с отцом в маленьком деревянном домике на окраине города. В тот день, когда Хахалин покинул его, так славно и мирно текла в городке жизнь. Улица обрывалась в желтом поле; у желтых и белых домов с резными наличниками на лавочках сидели женщины, поджидая скотину, другие шли с коромыслами к водоразборным будкам; ребята гоняли по теплой дорожной пыли футбольный мяч; возле домов бродили поросята, которых теперь бы он назвал камуфлированными: их шкуру украшали, точно нарисованные, черные пятна; солнце, в лучах мягких и нежных, закатывалось за городом… И сейчас, сидя на пеньке, Хахалин думал о том, что его отец, Федор Хахалин, никогда не вспоминал о своих многочисленных военных походах. Его отец воевал в японскую войну, в мировую войну и в гражданскую. Ляоян, и Брест-Литовск, и окопы на Криворожье. Две легкие и, как говорили в те времена, «гуманные» японские пули поранили его тело, немецкие газы отравили его легкие. Он заработал суставной ревматизм в окопах Полесья и Георгиевский крест. Он мок в окопах под проливными дождями, он ходил в атаку под Перемышлем и под Харьковом, он пропадал от холода в Белоруссии и изнывал от жажды в украинских степях.