Александр Письменный - Фарт

Всю жизнь, до поступления Хахалина в артиллерийское училище, отец с сыном прожили вместе, но не было в памяти случая, когда бы отец вспоминал о минувших военных днях. Выходило так, точно из его памяти начисто изгладилось все, что связано было с войнами, в которых он участвовал. И сейчас Хахалин спрашивал самого себя: неужели и он сумеет уйти от воспоминаний о мучительных днях отступления, о бое у Соловьиной переправы, о слепой, обезумевшей старухе, которая шла, спотыкаясь, через поле и протягивала руки вперед, навстречу немецким танкам, точно хотела остановить их? И неужели он никогда не будет вспоминать о декабрьском наступлении, когда связисты не поспевали подавать связь, потому что полку дальнобойной артиллерии ежедневно приходилось менять позиции? И неужели он не будет вспоминать эту нескончаемую весну, осточертевшую из-за бездействия? И неужели он забудет когда-нибудь эту мельницу, которая так мучительно машет крыльями на чужой стороне?

Чужая сторона. Родные земли — чужая сторона? Горько и тяжко было так думать, но это было именно так. Оборвались вдруг знакомые дороги, перелески, поля. Все там, дальше, точно куда-то провалилось. Год назад там были наши земли. Они тянулись далеко на запад. Смоленские, минские, белостокские земли. Люди по утрам вставали на работу, шумели на полях сельскохозяйственные машины, поднимался дым над заводскими трубами. По вечерам играла музыка в парках и садах. Горели огни над входами в театры. Всего этого не стало. Сгинули все места, которые раньше были густо населены, — деревни и села, где жили люди, их дома, где они гуляли на свадьбах, погосты, где были похоронены старики, дворы, полные птицы, хлева, согретые дыханием скота. Вместо этого теперь лежали сизовато-черные прямоугольники пожарищ, печные остовы торчали над ними, и синие от огня, перекаленные обручи от бочек хрустели под ногой. Точно огненная лава затопила его родные места. Земли не стало. Ночью обрушились на спящие дома тысячи холодных вертких бомб, в темной ночи вспыхнули пожары. Люди бежали по дорогам, падали под огненным дождем. Матери теряли детей, дети голыми руками копали могилы для своих близких. Ночь опустилась над родными землями. Война обрубила границы родины. И родные поля стали краем земли, Хахалин не в состоянии был думать иначе. Не передний край, а край земли. Дальше на запад все провалилось в бездну.

Он затянулся папиросой и при свете ее поглядел на часы. Ровно два. Не торопясь, как поступают люди, которым предстоит рискованное дело, он поплевал на папиросный огонек, щелчком вышиб окурок из мундштука и встал. Тишина. В темноте зашевелился часовой, как всегда, когда поблизости появлялся начальник. Трелью неведомой птицы простучал немецкий автомат вдалеке. Хахалин вытянулся. Суставы его хрустнули.

— Подъем! — негромко сказал он, спускаясь в землянку. — Подъем, товарищи, пора!

С неостывшими лицами после сна разведчики двинулись в лесную чащу. Первым шел Андрей Моликов, лучший разведчик в полку. У него было такое простецкое, веснушчатое лицо, так неприметна была его внешность, что в полку над ним подшучивали: сама мать-природа позаботилась о его маскировке. Четыре раза он ходил в глубокий тыл врага, два раза ему выпадали случаи, когда приходилось вызывать огонь батареи на себя. Это он выбрал дымовую трубу кирпичного завода для передового наблюдательного пункта, когда дивизион стоял перед Большими Пахомычами. Дымовая труба заросла изнутри нагоревшей копотью и сажей. Товарищ Моликова, который полез первым, вывалился обратно, полузадохшийся от недостатка воздуха. Тогда Моликов надел противогаз и пролез по трубе до самого верха. Оттуда он корректировал огонь до тех пор, пока немецкий снаряд не пробил трубу у основания насквозь.

Никто в полку не знал, когда Моликов спит, ест, пишет письма на родину. Его встречали в разных местах чуть ли не в одно и то же время — и на огневых позициях кочующей пушки, и в окопе боевого охранения у пехотинцев, и на наблюдательном пункте, и где-нибудь среди поля у пучка разъезженных фронтовых дорог.

Идущие за Моликовым повторяли все его движения. Моликов сворачивал направо, нагибаясь под сосновой ветвью, и каждый делал точно так же. Короткими бросками перебегал Моликов открытые пространства, и каждый идущий сзади следовал его примеру. Он переступал через поваленное дерево, и так же переступали все его товарищи.

Незаметно для самих себя в том месте, которое было известно одному Моликову, они пересекли линию фронта. И когда Моликов сказал, что самое трудное позади, даже Хахалин удивился — так просто проникли они на ту сторону.

Все здесь выглядело так же, как на нашей стороне. Так же старые елки раскидывали свои темные бархатные лапы, так же темным кружевом нависали над головой ветви берез. Но это была земля, занятая врагом, и пахло на ней немецким духом.

Метров триста разведчики пробирались по болоту и затем услышали немецкую речь. Как всегда ночью, боясь темного леса, немцы говорили во весь голос, и их слышно было издалека. Кто-то из них там закурил, и во вспышке спички мелькнула небритая щека немецкого солдата. Другой сидел перед ним на корточках, опираясь на приклад винтовки. Моликов предупреждающе поднял руку. Разведчики замерли. Затем Моликов осторожно двинулся вперед. Он лег на живот. Он пополз. Поползли за ним все остальные. Разведчиков было пять человек: Моликов, Гребенщиков, Назыров, Афонин и старший лейтенант Хахалин, — но здесь, в чужом лесу, они были неразличимы один от другого.

Немецкий часовой громко рассмеялся и пошел вдоль группы каких-то машин. Второй остался на прежнем месте. В тени деревьев разведчики разглядели грузовики, покрытые брезентовыми чехлами, и высокие фургоны.

Моликов подполз к Хахалину.

— Обратили внимание? — прошептал он. — Батарея звуковой разведки.

— Убежден? — спросил Хахалин. — Что-то не заметно, чтобы она работала.

— В том-то вся штука, — ответил Моликов. — Сомнений нет, это безеэр, а работы не видно.

— Вероятно, эта батарея, если это действительно безеэр, находится в резерве. Работает другая.

— А если другой нет? — спросил Моликов.

Вскоре они достигли цели. Лес кончился. Впереди, за мелким кустарником, на опушке открылся широкий пологий холм. На нем возвышалась ветряная мельница. Отсюда в ночной темноте она выглядела непривычно громадной, грозной, неприступной, как сторожевая башня. За месяцы войны у людей развилось стремление прижиматься к земле, вдавливаться, вгрызаться в землю, и казалось, что все живое — для того чтобы продолжать существовать — должно поступать точно так же. Земля на войне стала не только могилой, но и домом. Люди отучились видеть большие и притом неповрежденные сооружения. А эта мельница выглядела так, точно ее выстроили лишь вчера. Только сейчас крылья ее были неподвижны.