Александр Письменный - Фарт

— Значит, едешь? — невозмутимо спросил Кутовой, покончив с осмотром маникюра. — Ну, поздравляю. Смотри же, как уговорились, без бочонка пива не приезжай…

— Подстроил? — закричал Люсь, и его лицо задергалось от волнения.

— Послушай, Иван Иванович, посуди сам: рисковать ранением в собственной землянке… Съездишь, проветришься, сына поглядишь. Ни полк, ни война, ни фашистский самолет, который ты собираешься сбить из ручного оружия, — ничто от тебя не уйдет. Хватит на твою долю. А мне за хлопоты — бочонок пива. Есть расчет.

— Ах ты, черт ласковый! — сказал Люсь, с силой размахнулся кулаком, но приставил его нежно ко лбу военкома и осторожно постучал, точно проверял его прочность.

Тракториста Соловьева ранило осколком двухсотдесятимиллиметрового снаряда, когда кочующая пушка снималась с огневых позиций. Тракторист не покинул своего места, не подал виду, что с ним случилась беда. Орудийный расчет ушел вперед, как обычно, и только на исходных позициях товарищи узнали о ранении Соловьева. Ослабев от потери крови, он не сумел самостоятельно выйти из кабины.

— Сашка, — позвал он Чепеля, своего дружка, водителя второй машины, — фриц, кажись, испортил мне карбюратор.

Чепель счищал прутиком грязь с сапога. Как всякое дело, он и это совершал спокойно и неторопливо.

— Не валяй ваньку, — отозвался он, не поднимая головы.

— Сашка, — снова сказал Соловьев, — честное слово…

Чепель взглянул на товарища, увидел его побледневшее, осунувшееся лицо и бросил прутик. Все же он еще не двигался. Он сказал сперва:

— Да ты врешь, Соловей?

Раненый попытался вылезти из кабины. Тогда Чепель испугался и побежал к нему.

— Не может быть!.. — заговорил он, удивляясь тому, что чувствует теплую кровь товарища на ладонях. — Ты смотри, я думал, мимо… За шею хватай, держись за шею. Чего же ты сразу не сказал? Вот черт…

Он вынес Соловьева из кабины и положил подле тракторной гусеницы на молодую весеннюю траву. Пока санитар перевязывал рану, Соловьев отдавал Чепелю последние распоряжения. Он просил ничего не писать жене, — напишет, мол, сам из госпиталя; приказывал следить за трактором и за тем, как будет обращаться с ним новый водитель, и чтобы берегли «старушку» — так называли в дивизионе орудие, самое старое орудие в полку, и что из госпиталя он обязательно вернется в родной полк.

Вокруг Соловьева стояли товарищи, и командир батареи лейтенант Терентьев все приговаривал:

— Ладно, можешь не волноваться.

Чепель слушал Соловьева молча, потому что не знал слов, которые можно было сказать в утешение.

Исходные позиции кочующей батареи, из состава которой работала сейчас одна пушка, находились в лесу, пострадавшем от артиллерийского обстрела. Могучие, потемневшие от возраста березы, изломанные, как спички, завалы из мачтовых сосен и елей толщиной в человеческий обхват окружали становище кочевников. Величественные вершины в беспорядке лежали на земле. Изуродованные стволы торчали то здесь, то там, точно исполинская нога прошагала по их кронам. По причудливо обломанным, расщепленным стволам можно было в лесу проследить траекторию снаряда.

Печальная картина посеченного, иззубренного леса на Егора Кадушкина не произвела особенного впечатления. На мощную дальнобойную пушку, которую предстояло ему возить, он также не обратил внимания. Он подошел к трактору, оглядел его, приподнял капот, пощупал что-то и сказал:

— Машина подходящая, работать можно.

Чепель недовольно следил за ним.

— Токарь ты по обточке французских булок, — сказал он, оглядывая нескладную, будто все еще штатскую фигуру Кадушкина. — Тебя, думаешь, пахать прислали?

— Пахать или сеять — разницы не составляет, — ответил Кадушкин. — Как ни клади — трактор. Такие имеются и в нашей эмтээс.

— Деревня! — сказал Чепель. — Что ты понимаешь? Эх-х!

Он с горечью вспомнил о последних словах Соловьева. Плуг возить или сеялку — на это парень, может, и ладный. А тут пушку люди возят и снимаются с позиций через две минуты после отбоя, под неприятельским огнем. Как же, убережет такой дядя дивизионную «старушку»! Он вот и не взглянул на нее совсем. И, помолчав, Чепель сказал с досадой:

— Лезешь рассуждать, а ведь никакого понятия… Известно тебе, что на батарее наше дело — самое главное? А лезешь рассуждать. Расчет отстреляется — и тикать. Понятно? А нашему брату тикать не приходится. Заговорит вражий сын ответно прежде времени — все равно сиди, выволакивай «старушку». Понял? Вот Соловья, между прочим, и клюнуло…

Кадушкин недоверчиво поглядел на Чепеля, а потом перевел взгляд на пушку. Она стояла под сосной, прикрытая сверху ветками и рогожей, важная, строгая, в белом зимнем наряде, ее еще не перекрасили в зеленый цвет.

Вечером артиллеристы сидели у костра, среди деревьев, сломанных орудийным огнем. Напившись чаю, Кадушкин ушел в землянку спать, на воле остались Чепель, командир орудия Клейменов и два или три бойца. Было еще светло, и командир батареи лейтенант Терентьев сидел на пеньке и читал газету.

Бойцы курили на сон грядущий, поплевывали в огонь и говорили о всякой всячине. Чепель не принимал участия в разговоре. Он угрюмо молчал, утаптывая сапогом белый пепел по краям костра. Все, что он делал, он делал медленно. С Ленькой Соловьевым они познакомились в Рязани в октябре тридцать девятого года, когда формировался их полк. Ленька был охотником, а Чепель рыболовом, и они сперва все спорили, что лучше. А потом подружились, спали под одной шинелью, съели на пару соли пуд, узнали, почем фунт лиха.

Чепель взъерошил носком сапога утоптанное местечко и сказал:

— Соловей велел следить за трактором и беречь «старушку», а на его место прислали деревню. Убережешь тут, как же!

— А ты учи, — сказал замковый Воропаев. — Сам-то тоже небось не пришел сюда из академии.

— Нет у меня доверия, — сказал Чепель. — Он сюда прибыл как на весеннюю пахоту. Плуг ему таскать, а не пушку.

— А чем не пахота? — спросил лейтенант Терентьев, отрываясь от газеты. — Мы у немцев небось так распахали — прямо приступай к севу.

— Глубже, чем на двадцать сантиметров, пахать не полагается, — заметил командир орудия Клейменов. Он на всякую шутку отвечал всерьез.

— Ударит вражий сын прежде времени, этот дядя забудет, как его и звать, — упрямо повторил Чепель.

…Ранним утром, в назначенный час, два гусеничных трактора вывели «старушку» на взметенную, расплывшуюся военную дорогу, полную жидкой грязи и талой воды. Дорога шла лесом, мимо изломанных, сваленных деревьев, мимо продырявленных немецких касок, изодранной и брошенной одежды, полусгнивших фашистских поясов. В лесу попадались землянки, залитые желтовато-зеленой талой водой, покинутые жильцами еловые шалаши, навесы для лошадей, в которых еще пахло навозом. Наверно, тут стояли кавалеристы.