Александр Письменный - Фарт

— О чем вы, Иван Иванович? — спросил Муравьев. Он медленно начал краснеть, глаза его сузились. Он плотно положил локти на стол и повторил сдавленно: — О чем вы, я не понимаю?

— О ваших отношениях с Верой Михайловной хотя бы, — спокойно сказал Соколовский.

Муравьев молчал. Если бы Соколовский сказал это, повысив голос. Если бы он ударил его. Соколовский сказал это так спокойно, так ровно, что ничего нельзя было ответить.

Снова Соколовский поднял свой стакан, стараясь выиграть время, тяжело вздохнул, откинулся на спинку стула и стал пить. Муравьев сидел, не меняя позы. Пальцы его рук, положенных одна на другую, слегка вздрагивали.

Соколовский еще раз вздохнул и сказал:

— Ну вот. Мне все-таки трудно было не сказать этого, и я сказал. Теперь больше не будем об этом. Жизнь — сложная вещь, и в ней, к сожалению, еще много дряни.

— Иван Иванович… — глухо произнес Муравьев.

Это было все, что он мог сказать. Других слов у него не было.

— Мне было очень трудно, и я не знал, какой найти выход. Не драться же с вами. Другие времена… И нам работать вместе, — сдержанно сказал Соколовский. — На Веру Михайловну я был очень зол, хотя она этого и не знала. Думается, женщина должна вести себя с бо́льшим достоинством… Но какое бы я ни испытывал возмущение или злость, я ее очень любил и люблю сейчас. И это победило. Ей было слишком скучно, чтобы не совершить ошибку. Скука — слово очень простое и очень страшное, и смысл его, если хотите, близко связан с тем, что понималось раньше под словом «захолустье». Порождение равнодушия, эгоизма, мелкотравчатости — вот что это такое. Мир мелких чувств, косности, фальши. Дешевый карьеризм, похабщина, обывательское отношение к женщине, в каком бы виде оно ни проявлялось. Вот и все. Вопрос исчерпан, как говорится. Допивайте и пойдем.

Но Муравьев продолжал сидеть, и продолжал сидеть Соколовский. Пиво было выпито, они молчали.

Замолк топот в зрительном зале, опустел ресторан, а они молча сидели друг против друга и думали каждый о своем.

1938—1955

Каждый вечер на командном пункте артиллерийского полка с нетерпением ждали экспедитора Осипцова — он возил почту с полевой станции. Флегматичный телефонист в штабной землянке, время от времени проверяя свою связь, спрашивал по линии: где видели Осипцова? Чем бы ни занят был командир или военком полка, над чем бы ни работал начальник штаба, телефонист отнимал телефонную трубку от уха и во всеуслышанье докладывал:

— «Атака» сообщает: Осипцов проехал Грязную Картавку.

И все, кто находился в штабной землянке в эту минуту, с оживлением поглядывали друг на друга: едет Осипцов!

В стужу и в дождь, поздним вечером и глухой ночью, на лошади или пешком, по размытым дорогам и по лесным тропам, в тихие дни и под жестоким обстрелом пробирался с почтовой сумкой полковой экспедитор Харитон Осипцов. Он вез письма из Сибири, из Казахстана, из Рязани, из Москвы. Тонкие и толстые, в самодельных треугольных конвертиках, казалось, хранящие еще запахи родных домов, и в больших учрежденческих конвертах из хорошей бумаги, пахнущих штемпельной краской, стекались письма к Харитону Осипцову со всех концов нашей земли.

Осипцов вваливался в землянку продрогший от стужи или промокший под дождем, усталый, проголодавшийся и с порога сообщал тихим, чуть картавым голосом:

— Товарищ батальонный комиссар, вам три письма. Вам, товарищ капитан, две открытки. Ну и дорожка, черт бы ее разодрал!

— Осипцов, а мне? — кричал адъютант командира. — Смотри, Осипцов, поссоримся. Сегодня мне должно быть два письма.

— Вам нету, товарищ лейтенант. Вам пишут, — вежливо и смущенно отвечал Осипцов, точно и в самом деле он был виноват, что лейтенанту Шефферу нет писем ни от матери из города Аральское Море, ни от невесты из Куйбышева.

Военком тем временем разглядывал конверты.

— Ну что за беда! Опять эрзац! — говорил он. И по поводу второго письма: — Эрзац! — И по поводу третьего. И он обращался к Осипцову: — Не те письма, Осипцов. Сплошной эрзац. Ты мне привези от жены.

— Завтра, товарищ батальонный комиссар. Завтра обязательно, — отвечал экспедитор и улыбался. Как бы он хотел, чтобы привезенные письма были теми самыми, которых ждут.

Все с нетерпением ждали писем. Не ждал ничего только командир полка майор Люсь, потому что ему не от кого было получать письма. В полку было известно, что жена майора погибла во время бомбежки под Смоленском в первые дни войны. Маленький сын его жил с теткой где-то в Чувашии. Писала тетка редко, и Люсь привык жить без почты. Каждый раз, когда приезжал Осипцов, майор уходил из штабной землянки и старался вернуться попозже, когда письма будут прочтены, попрятаны или сожжены в железной печурке.

По ночам майор Люсь метался на лежанке. Он вскидывал руки, толкал спящего военкома и кричал во сне:

— Не подпускай! Не подпускай! Заходи справа! — Он приподнимался, скрипел зубами, потом поворачивался на бок и продолжал спать.

Однажды утром военком сказал майору:

— Иван Иванович, опять ты воевал всю ночь. Как ни вертись, а нужно тебе проветриться.

— Стрелять по ночам еще не начал? Значит, время терпит, — ответил майор.

— Ну спасибо, — сказал военком. — Ждать, пока меня продырявят в собственной землянке?

— Дорогой товарищ, а что же делать? Война!

Люсь произнес это таким тоном, точно совершил открытие. Но его замечание на военкома не подействовало. Военком сказал:

— Кадровик ты или нет? А если ты кадровик, так должен уметь воевать. Как плотник умеет дом строить. Куда ты годишься с такими нервами.

— Ладно, не серчай. Разговор очень милый, но командирам полков не дают отпуска во время военных действий. Завтра тебе прикажут передвинуться на левый фланг, а ты пойдешь докладывать начарту, что командир где-то проветривается?

— Что с тобой говорить, — сказал военком, — получишь увольнительную на десять суток — и катай в Чувашию.

— Ох и быстрый ты на решения, ой-ой! — сказал Люсь.

Он натянул сапоги и накинул на плечи старый китель, сохранившийся с давних времен, когда Люсь служил в кавалерийском полку в Закавказье. Сколько лет прошло с тех пор, а Люсь по-прежнему был сухопар, жилист, и старый китель сидел на нем точно литой. Горбясь под низким потолком землянки, Люсь пошел к выходу. Через секунду его хозяйский голос загремел наверху, над четырьмя сосновыми накатами.