Илья Симанчук - Ребята из дивизии «Таран»

– Насчет будущих Машиных успехов – совершенно верно. А вот по поводу «никакой-обыкновенной» – у меня свое, особое, мнение есть.

– Ну и сиди со своим особым! – засмеялась Наташа. – Психолог... от пулемета!

– Я не психолог, я только учусь, – пошутил Леня. – А вот предчувствие насчет стрельбы пусть тебя никогда не подводит! Дай тебе бог, как говорится...

– Спасибо, Ленечка. Ну, до скорого! Пиши...

– И ты... и вы тоже пишите!

Тем вечером уставшие, намерзшиеся пулеметчики, дождавшиеся наконец Леню, принялись варить на маленьком костре кашу из концентратов. В котелках булькал растопленный снег, но смерзшиеся комки никак не хотели развариваться, и Борис чертыхался:

– Зачем я только связался с этой кашей? Да ее еще сто лет не будет! Ну вас всех... Дайте мне мою долю, я ее сырой сгрызу!

– Да что ты... – урезонивал его Сережа. – Расцарапаешь только десны! Потерпи...

Кое-как доварили кашу, догремели ложками о донышки котелков. Потом захотелось холодной воды, и они пили, черпая из ведра, стоявшего на срубе колодца у околицы села. Из этого колодца, наверное, брали воду для машин шоферы, и она отдавала бензином. Пили, морщась, но не могли оторваться от котелков. Многие закурили и сразу же обмякли: потянуло спать так, что впору было хоть на снегу улечься, лишь бы закрыть глаза. Поэтому, когда они вошли в хату, где уже разместились остальные пулеметчики их роты, и пристроились на полу – полшинели под себя, полшинели на себя – усталость сразу же навалилась на них неимоверной тяжестью.

Наутро – наряд у зенитно-пулеметной установки. Тупое рыльце «максимки», уставленное в небо. И ленты со знакомыми бронебойно-зажигательными. Четыре красных – одна зеленая...

А «юнкерсы» – коршуны со свастикой – уже кружились над Руссой, входили в пике... Ближе, ближе, ближе... Выдержка, пулеметчик, выдержка. Не тереби зря гашетку вспотевшей рукой. Черно-желтые кресты на крыльях... Свастика на хвосте... Они заслоняют солнце! И Леня всаживает очередь в пустоту – четыре корпуса упреждения, как наставляли командиры.

Красные искорки летят в небо. «Юнкерс» вроде готов наткнуться на них... Ну же! И Леня сам подается вверх, будто может подтолкнуть пули, сунуть их в самое брюхо пикировщика...

Нет, разошлись искорки с «юнкерсом», и тот сыпанул фугаски, как поленья, – горизонтально. Через мгновение хвост каждой закрутил в воздухе воронку, и бомбы с воем понеслись к земле.

«Слышу, – значит, упадут в стороне», – проносится в голове завет тертых, обстрелянных фронтовиков. Вон он, собака, качнув крыльями, вышел из пике, полез в горку... А на смену ему вниз обрушивается другой... Чертова карусель! Так и этому – четыре корпуса вперед! Ну, «максимушка», не подведи... Попал!

Пот заливает глаза. Ай да наряд достался – не замерзнешь даже в такую стужу...

Налет кончился, и Леня вместе с остальными пулеметчиками пришел в избу – отдохнуть, поесть горяченького. Только расселись (Леня – спиной к окну), снова зарычали, захрипели фашистские самолеты. Нарастающий вой впился в уши, но тут же оборвался, пропал.

Не успел Леня сообразить, что бы это значило, как раздался грохот, и словно железный молот обрушился на его ногу. И тут же – второй удар, в голову...

Очнулся он от страшной боли в левом боку, такой, что дышать невозможно. В избе – пыль столбом, из развороченной стены свищет ветер. «Полбока, наверное, нет», – решил Леня и сунул руку под шинель. Ни раны, ни крови! Сухо. Тогда он попробовал шевельнуться: странно как-то, словно нет правой ноги... Приподнялся на руке и увидел: из правого сапога ручейком стекает кровь.

– Раненые есть? – это от порога тоненьким голосишком Аня, санинструктор.

– Кажется, я... – выдохнул Леня.

Оттерев Аню, в избу сунулся связной с дымящимися котелками в обеих руках.

– Чего разлеглись? Она же не взорвалась!

Все вскочили и бросились к выходу. Расталкивая встречных, в избу протиснулись Борис и Женька.

– Лень, ты чего? Вставай, все в порядке!

– Мать честная: из сапога – кровищи-то...

– Ну-ка, на шинель его, и через сени!

Ребята вытащили Леню из избы. На выходе кто-то задел омертвевшую ногу, и боль снова пронизала все тело.

Аня кинулась перевязывать, попыталась разрезать сапог – у нее не получилось...

Бурча что-то насчет маменькиных дочек, Борис вынул складной нож, осторожно располосовал голенище и снял сапог. Аня бережно наложила повязку.

– Эх, парень... – свистнул Женька. – Попало тебе, как Ахиллу, в самое уязвимое место!

– Да-да... – подтвердила Аня. – Так и называется – ахиллесово сухожилие.

– Стабилизатором рубануло, – сообразил Борис. – Ну и везучий ты, чертушка! Ведь, можно сказать, прямое попадание, а бомба не взрывается. Видите, перед коминтерновцами и бомбы фашистские пасуют!

Налет кончился, и раненых стали собирать для отправки в санбат. Ребята ни на минуту не отходили от Лени. Женька сунул ему глыбку сахара, обкусанную по бокам и остро пахнувшую махоркой. Борька торжественно вручил последнюю тридцатку – «красненькую».

– Нам ни к чему, а в вашем положении, молодой человек, может пригодиться. Да ты не горюй – мы тебя ждать будем! И мы, и «максим», и еще кое-кто... Это уж точно!

Сережа, сменившийся из наряда, притащил саночки. На них Леню и отвезли к штабу – месту сбора раненых. Перебинтованную ногу Борис укутал невесть откуда добытым куском овчины.

Такими ребята и запомнились – ловкими, сильными, заботливыми, всеми способами старавшимися развеселить его...

Они осторожно переложили Леню на сани побольше, удобно устроили, укрыли. Рядом лежала вниз лицом тяжело раненная в бедро Вера, машинистка штаба.

Уже темнело, когда их повезли в санбат. Дорога казалась бесконечно длинной, и каждый бугорочек, каждая ямка на ней отзывались захватывающей дух болью.

– Ох, ну сколько же еще? – стонала Вера. – Лень, где хоть мы сейчас?

– Ты потерпи, потерпи... Скоро доедем. А звезды, знаешь, какие крупные? Светят себе, и никакой для них нет светомаскировки. А сейчас мы деревья большие проезжаем... Журавель над колодцем...

– Хоть бы луна не вылезла, пока мы низинку не миновали!

– Не вылезет...

Луна появилась, когда они уже были в санбате. В этой тесной избе Леню накормили настоящим обедом – гороховым супом, пшенной кашей, мягким – не мороженым! – хлебом, напоили сладким кипятком. После этого его совсем разморило, и разболелось уже все тело. Так и промучился ночь...

А утро началось по-немецки аккуратным налетом. Терзало чувство слабости и беспомощности, когда вокруг ложатся бомбы, а боль, пригвождая к полу, сковывает настолько, что даже дышать трудно.

И снова был нарастающий вой, и снова он вдруг оборвался. Но на этот раз разрыв охнул где-то во дворе, и раненых лишь засыпало щепками да трухой...