Иосиф Линдер - Загадка для Гиммлера. Офицеры СМЕРШ в Абвере и СД

В тот же день он получил из рук Сталина, кажется, все: должность заместителя Верховного Главнокомандующего, неограниченные права и полномочия, но право на жизнь в этом списке не предусматривалось. Спустя восемь лет, 12 июля 1951 года, Хозяин так же легко, как и возвысил, одним ночным телефонным звонком лишил его ведущей роли в своем дьявольском спектакле и низверг в небытие. Потом долгих четыре года следователь-садист Рюмин и десятки его подчиненных безуспешно пытались нечеловеческими пытками выбить из Абакумова признание в пресловутой измене Родине и заговоре с целью отравления товарища Сталина. К чести сказать, некогда всемогущий нарком, а теперь узник № 15 печально знаменитой «Матросской тишины», настоящее имя которого знали только три человека: начальник тюрьмы, министр госбезопасности и сам Хозяин, — никого не оклеветал и не потащил за собой. Он признался только в одном: что «беспрекословно выполнял приказы товарища Сталина и партии». Во время допросов он не просил о снисхождении или пощаде, так как сам, будучи когда-то исполнителем воли Хозяина, хорошо знал цену слова. Лишь иногда после пыток, если оставались силы, он высказывал всего одну просьбу — «выпустить из камеры безвинных жену и грудного младенца-сына».

Но все это было еще впереди, а в тот теплый майский день никто из них — ни Абакумов, ни Меркулов, ни Берия, ни Судоплатов — не мог знать своей будущей судьбы. Летом сорок третьего она зависела не столько от воли Хозяина, сколько от того, как развернутся события на фронтах войны. Только она одна, проявившая мужество миллионов простых солдат, диктовала волю вождям и правителям. И Сталин пытался безошибочно угадать ее ход.

Приложение к справке по личному делу и материалам специальной проверки на начальника УНКВД по Ростовской области В. С. Абакумова

Приложение к справке по личному делу и материалам специальной проверки на начальника УНКВД по Ростовской области В. С. Абакумова (окончание)

В разговоре возникла долгая пауза. Берия при упоминании Абакумова замкнулся и ушел в себя. Сталин, казалось, потерял интерес к разговору. Его сосредоточенный взгляд блуждал по парку, а слух силился уловить давно уже позабытый звук. В наступившей тишине сначала робко, а затем все уверенней зазвучал перезвон колоколов небольшой кунцевской церквушки.

Берия встрепенулся и остановил взгляд на Сталине. Тот даже не шелохнулся и продолжал жадно вслушиваться. Он уже не замечал ни Берия, ни нетерпеливо переминавшихся с ноги на ногу в летней беседке Меркулова, Абакумова и Судоплатова, ни скользящую бесплотными тенями по дальним аллеям охрану. Могучая и неподвластная даже ему, всесильному вождю, сила, таившаяся в печальных тихих звуках, что свободно лились сквозь открытое окно в кабинет, завладела всем его существом. Как в гигантском временном калейдоскопе, перед ним закрутились размытые картины из уже бесконечно далекого прошлого.

Перезвон колоколов давно уже угас, но Сталин так и не сдвинулся с места. Пальцы его рук сжались в кулаки, на лицо снова легла мрачная тень, губы беззвучно зашевелились. Он словно продолжал свой давний спор с отцом Давидом. Несмотря на прошедшие годы, цепкая память услужливо воскресила картину из той прошлой семинарской жизни…

…В тесной комнатенке Сосо Джугашвили было непривычно многолюдно. В тифлисской духовной семинарии произошло невероятное. Сюда, где, казалось, должно звучать только слово Божье, нагрянула с обыском полиция. Старый приятель Сосо, Христофор Тхинволели, испугано прижавшись к стене, растерянно переводил взгляд то на своего друга, то на обескураженного отца Давида, то на перепоясанные ремнями, погромыхивающие тяжелыми шашками фигуры полицейских. Последние методично и сноровисто быстрыми, отработанными движениями перетряхивали все, что находилось в комнате семинаристов. Их цепкие пальцы листали потрепанные томики Руссо, Ницше и Локка, прощупывали корешок каждой книги. К концу обыска на крохотном, сплетенном из лозы орешника столике остались лежать читаная-перечитаная Библия, отпечатанные на гектографе тоненькая брошюра «Азы марксизма» и революционные прокламации.

Покончив с обыском, полицейские приступили к допросу, но он закончился, так и не начавшись. Семинарист-революционер, упрямо набычив голову, отвернулся к стене и не проронил ни единого слова. И они не стали с ним долго церемониться: заломили руки за спину и повели к выходу.

Пришедший в себя отец Давид, подняв над головой своего ученика деревянный крест, предпринял робкую попытку отпустить этот тяжкий грех, но гневно вскинутая рука Джугашвили отбросила его прочь.

«Остановись, сын мой! В твоем заблудшем сердце место Бога может занять дьявол!» — эти слова еще долго печальным эхом звучали в опустевшем внутреннем дворе тифлисской семинарии.

Увы, они так и не нашли отклика в очерствевшем сердце. В зловещем революционном зареве начинался жестокий двадцатый век. Чудовищные катаклизмы потрясали целые страны и континенты. Взметнувшаяся над истерзанной войной Россией гигантская война насилия безжалостно смела прежний мир и подняла на самый гребень его — бывшего семинариста, ставшего спустя годы Великим Вождем и Беспощадным Диктатором для своего же народа. Но даже здесь, на вершине немыслимой для простого смертного пирамиды власти, та фраза, произнесенная во дворе семинарии отцом Давидом, время от времени всплывала в мрачных сумерках сознания и выворачивала его наизнанку.

Так было в девятьсот восьмом, когда умерла первая жена — Като Сванидзе. Затем в тридцать втором, когда в ночь с восьмого на девятое ноября покончила жизнь самоубийством вторая жена — Надежда Аллилуева. Она была, возможно, последней из тех, к кому в сердце вождя еще теплились какие-то чувства. В те трудные для себя дни он пытался найти опору в старых соратниках, но в по-собачьи преданных глазах читалось лишь казенное сочувствие и отсутствовало то простое человеческое тепло, что способно отогреть замерзшие от горя души.

Поездка на родину в Гори еще больше ожесточила его. После многих лет разлуки они с матерью оказались совершенно чужими людьми. Стены дома, где он когда-то появился на свет, воскрешали в памяти лишь жестокие побои отца-пьяницы, завершившего жизнь под забором тифлисской ночлежки. Всё — и просевшая от ветхости крыша жалкой лачуги, и маленький запущенный двор, и давно уже не плодоносящий сад — напоминало ему о безрадостном детстве мальчишки, принятого в обучение на казенный счет. Возвращение из Гори в кипящую и бурлящую страстями Москву не принесло желанного умиротворения. В кругу партийцев, ведущих непримиримую борьбу за близость к нему, среди захлебывающейся от дикого восторга толпы он по-прежнему чувствовал себя абсолютно одиноким. В редкие минуты покоя он пытался найти согласие в собственной душе, но там была выжженная дотла пустота, где не осталось места для любви, сострадания и жалости.