Геннадий Гончаренко - Годы испытаний. Книга 3. Разгром

Уверовав в неизбежность только худшего в жизни, она ждала его почти смиренно, меньше терзаясь и мучаясь, боясь признаться самой себе, что в жизни ее в действительности появлялись признаки поворота к лучшему. Если в госпитале за месяц она получила от него два письма, то сейчас за одну неделю три. С каждым новым письмом она все больше и больше не узнавала прежнего Михаила. В его военном, сухом и официальном языке появлялись такие инородные для его характера слова, как «родная моя», «Нинуся» (хотя за все время, сколько она знала его, он называл ее только Ниной). Начинались они, как с привычного девиза: «Все будет хорошо». Делами по службе он был доволен. Пошел на повышение. Намекал на близкие радостные события на фронте и. как правило, заканчивал, как клятвой: «Твой навсегда».

Дочитывая, она с прежним чувством недоверия спрашивала: «А так ли?» И снова, одолеваемая сомнением, говорила себе: «Не верю».

Сегодняшнее письмо принесло ей впервые за все время радость. Он писал: «Хлопочу о тебе, и небезуспешно. Скоро будем вместе. До скорой встречи». Она, прочитав, подпрыгнула, закружилась в вальсе: «Скоро, скоро, скоро», прижимая письмо к груди.

На пороге ее врачебного кабинета появился главный хирург госпиталя. Среднего роста, с приятным лицом и, несмотря на свои пятьдесят пять лет, с буйной шевелюрой. Он улыбался:

— Нина Александровна, да вы, голубушка, совсем помолодели! — Оглядел ее с головы до пят — Поверьте мне, старику, это не очередной дежурный комплимент.

Она смутилась от неожиданного его появления, зарделась.

— Поглядите, поглядите на себя в зеркало!

И он взял ее за локоть в подвел к зеркалу. На нее глядело слегка растерянное молодое лицо, прежним задорным огоньком светились глаза. Она узнала себя в лучшие годы, до замужества, в дни встречи с Михаилом. И отошла, будто не веря своим глазам.

— Вы всегда мне нравились, Нина Александровна, — сказал он. — Вы знаете, я человек прямой и острый, как скальпель — основное оружие моей профессии. Но сейчас я искренне обрадовался, увидев вас. Ну, вы не обижайтесь на меня, увидел вас девчонкой. И огорчился.

— Чему же вы огорчились, Михаил Алексеевич?

Называя его по имени-отчеству, она всегда невольно вспоминала Канашова. Ей это даже доставляло удовольствие чаще называть его при разговоре. Он поправил рукой красивую волнистую шевелюру.

— Главное огорчение — годы, голубушка. Чем дальше они уходят, тем больше ставят перед человеком, я бы сказал, не барьеры, которые можно, поднатужась, перепрыгнуть, ну, в крайнем случае, обойти, а стены. И такие стены, что никакие, самые высокие и хитрые лестницы не помогут перелезть. Глухие стены.

Главный врач потерял с первых дней войны всю семью на границе. Жену и троих детей. Старшая, замужняя, дочь жила далеко, на Дальнем Востоке, где служил ее муж на флоте. Аленцова знала о его трагедии от сослуживцев. Знала она и то, что благодаря его на редкость удачной операции она так быстро оправилась от тяжелого ранения в голову и вернулась к жизни. Его настойчивыми хлопотами она была оставлена работать в том же госпитале, хотя, согласно заключению военно-врачебной комиссии, ее хотели демобилизовать (чего она боялась больше всего). Временно, до демобилизации, ее решили оставить при округе. Главному врачу она обязана и маленькой, но все же своей комнатой. Не могло от нее укрыться и то, что главный врач неравнодушен к ней, помогает всячески ей осваиваться на новой для нее службе.

— А не кажется вам, Михаил Алексеевич, что эти самые стены, о которых вы говорите, часто создает человеку не жизнь, а он сам?

— Ну что ж, голубушка! Бывает и так. Но это у неуравновешенных людей. Молодых, конечно, в первую очередь. А возраст. — Он откашлялся. — Возраст, он эти стены все же имеет. Как и с какой стороны к нему ни подходи.

Он молчал и смотрел в окно на вихрящиеся пушинки снега.

И вдруг спросил:

— А вы могли бы, Нина Александровна, к примеру, выйти замуж за человека в два раза старше себя?

— А к чему мне выходить замуж? Я замужняя, — вздохнула она. — Да и разве в возрасте дело, Михаил Алексеевич. В человеке.

— В человеке, — повторил он мечтательно. — Вы правы, пожалуй. В человеке — это верно. — И тут, как бы спохватившись: — Если не секрет, скажите, что вас так сегодня помолодило, обрадовало? Может, и со мной поделитесь этими стимулирующими средствами?

— Поделюсь. С вами охотно поделюсь. Письмо я получила с фронта. От... — Она слегка смутилась. — От друзей своих.

— Хорошие вести?

— Хорошие. Очень даже хорошие.

— Что, наступать собираются?

— Наверно, наступать.

— Ну, это приятные, приятные сообщения, — вздохнул он. — А я не знал, что вы танцуете, любите вальс.

— Люблю. Очень люблю. Но какие сейчас танцы, когда война столько горя приносит каждый день.

— Да, да, голубушка, танцы многие позабыли. А я вот, грешный, жизнь прожил, а танцевать не научился.

— Пускай поскорее война закончится. Тогда, тогда, я обещаю, Михаил Алексеевич, я научу вас. Хотя я танцами никогда не увлекалась. Разве вот только девушкой.

— А не поздно ли мне учиться?

— Не поздно, не поздно. У меня есть друг, который любит повторять: «Учиться всем пригодится».

Главный врач прошелся по кабинету, заложив руки за спину, будто обдумывая, принять ему или нет ее предложение. Остановился, призадумался.

— Что, Михаил Алексеевич, испугались?

— Нет, нет. Как же я могу отказать вам, голубушка? Я не о том. Сегодня вечером медицинская конференция, большой профессорский консилиум с участием высшего медицинского командования, представителей округа. Он состоится в госпитале. Там будут демонстрировать последние достижения хирургии, нейрохирургии. Вам придется меня сопровождать. Для вашего будущего как хирурга это будет полезной школой. Я вот все думаю, что бы нам показать там? У Верховцевой есть интересные операции, у Зильбер тоже. Правда, надо кое-что еще проверить, не торопиться. Да и ваша операция последняя. Откровенно, позавидовал. Я бы и то не решился так дерзать.

— Ну что вы, Михаил Алексеевич, — смутилась она. — Пока еще нет данных анализа. Я все же не сама ее делала. Вы мне кое-что подсказали.

— Именно кое-что. Нет, нет. Тут я не имею права с вами делить славу. Скромность мне ваша нравится, конечно. Будьте и впредь такой. Это всегда помогает. Но операцию вы провели блестяще. Я говорил уже со многими академиками в этом деле. Одни сомневаются, а другие не верят. Ну, так я пошел. Готовьтесь. И не забудьте.

— Нет-нет, что вы, Михаил Алексеевич. Быть на такой конференции для меня большая честь. Но при одном условии.

— Каком?

— Ни слова о моей последней операции.

Он откашлялся, поправил пятерней густую шевелюру. Так он всегда делал, когда волновался.