Геннадий Гончаренко - Годы испытаний. Книга 3. Разгром

Ее больно кольнуло в сердце. Но когда он к тому же добавил, щурясь презрительно: «Знаю я тебя, ангела», у нее потемнело в глазах, будто он ударил ее по лицу, наотмашь, больно, а главное — обидно, ни за что. Она заплакала, встала и собралась уходить. Он удержал ее. Стал целовать, просить прошения. И клялся, что больше никогда не вспомнит о прошлом, никогда ни о чем не будет спрашивать.

— На этом поставили крест, Ниночка, родная ты моя! Забудем и начнем жизнь сначала. Будем считать, что мы с тобой только встретились и вот поженились. У нас будут дети. Кончится война, поедем ко мне на родину. Я хочу быть лесником. Выучусь, построим себе домик. И будем жить-поживать и добра наживать. Как в сказке.

Ей хотелось возразить против многих обывательских его желаний. И жизнь свою она не представляла счастливой только в мещанском уюте. Но чему возражать, когда идет война и все так неопределенно. И снова семейная жизнь их потекла спокойно. Он провожал и встречал ее, целовал и ласкал. На первую получку накупил аляповатых, безвкусных платьев, модные туфли. Но, чтобы не обижать его, она благодарила и поспешила переделать все у портнихи.

Написанное Канашову письмо лежало у нее в сумке, а она все не решалась его посылать. И может быть, и не послала бы, если бы не случай. В госпиталь пришло письмо от Бурунова. Вернувшись с работы (в этот вечер муж не встречал ее, так как был на собрании), она написала Бурунову ответ и оставила письмо и ответ на столе, а сама отправилась в магазин. Когда вернулась, тут и началось:

— До каких пор ты будешь путаться с этими кобелями?

И дальше отборные площадные оскорбления. И сразу перед ней всплыли прежние, довоенные годы, сцены ревности, унижения. Это был он, прежний, довоенный. Письмо Бурунова было не более как товарищеским. И если уже по этому поводу затевать такой скандал, то как же жить дальше?

Она, зная, что он читал, прочла ему вслух письмо и ее ответ. Ничего нет в этих письмах, что могло бы служить поводом к скандалу и ссоре.

— Ты меня не проведешь, — кричал он. — Я понимаю его намеки. «Хорошо, если бы вы были здесь». Заскучал? И ты, я вижу, о своих фронтовых кобелях скучаешь.

— Саша, Саша, — молила она, — но зачем оскорблять честных людей?

— Знаю я их. Знаю и тебя. Ты скрываешь от меня, а сама только и думаешь о своем Канашове. И переписку тайную ведешь. Я докопаюсь еще до тебя, я разоблачу твои шашни. И с Корсаковым разберусь, почему это он тебя пригрел, и с пижоном этим Кротовым. Чего я его видел у вашего госпиталя? Хотел ему морду набить. Набью. И твоему старому хрычу начальнику не поздоровится. Переломаю ноги, будет знать, как таскаться. Да и сама хороша. Говорили мне сестры, как с ранеными кокетничаешь.

Он сыпал, сыпал на нее обвинения, оскорбления, и она сидела подавленная, убитая, растерянная. Ей не хотелось ему возражать, доказывать. Делать это — значит оправдываться. А она была ни в чем не виновата. Все его обвинения построены на песке — плод больной фантазии.

К вечеру «буря», громыхавшая в их маленькой комнате, стихла, но впервые она для Аленцовой стала чужой и неуютной. Он опять клялся, целовал, обещал, что жизнь будет светлой, счастливой. И она снова ему поверила. Дала слово, что не будет поддерживать никакой переписки ни с кем. Прочла ему письмо к Канашову и на другой день отправила. Несколько раз подходила и отходила она от почтового ящика, никак не решаясь опустить. Теперь она знала, что все, что написала в нем, — ложь. Мужа она любит, семейная жизнь у них — идиллия. В действительности было все наоборот: ни любви, ни семейной жизни. Снова он настаивает иметь ребенка. Зачем? К чему ребенок, если она его не любит? Бросить службу — единственное место, где она чувствует себя человеком, где ее все уважают, где у нее наметились успехи в сложных операциях. Но, верная своему слову, она послала это письмо, надеясь, что так будет лучше. Зачем она будет мучить любимого человека, обнадеживать, обманывать, если она живет с законным мужем? «Такой хороший человек, как Михаил, еще повстречает достойную женщину, и пусть хоть он будет счастливым, если нам «не судьба» быть вместе».

В этот вечер она припозднилась. Размышляя весь день о Канашове, так ли она поступила, Аленцова мучилась, не зная, куда себя деть. Все валилось у нее из рук. Ходила она как в воду опущенная, чего не могли не заметить все, и в первую очередь Корсаков.

— Нина Александровна, что с вами, голубушка? Приболели?

— Да, Михаил. Алексеевич. Что-то, как говорят, занедужила.

— A я хотел, чтобы вы мне сегодня ассистировали. Понимаете, ответственная операция, а Зильбер опять не вышла на работу. Снова мальчонка заболел. Квелый он у нее после ленинградской голодовки — дистрофия.

— Я с удовольствием, Михаил Алексеевич!

— Но вам же плохо?

— Ничего, ничего. Пройдет.

— Смотрите, не сделайте себе хуже. В крайнем случае, перенесем на завтра. Может, вам лучше будет тогда.

— Нет, нет, откладывать не будем. Я обещаю вам, Михаил Алексеевич, все будет хорошо. — И она улыбнулась своей грустной улыбкой.

Операция окончена. Они сидят в кабинете Корсакова, обмениваются мнениями, рассматривают рентгеновские снимки. В дверь ворвался муж Аленцовой. Расстегнутый, без шапки, пьяный. Волосы свалились на глаза. Он смотрит исподлобья, сжимая кулаки.

— Любезничаете, милые голубки! Думали, я вас не найду!

— Александр, — строго сказала она. — Выйди и обожди меня у подъезда.

— Нет, не пойду я никуда. Помешал любезничать, извините, но имею право как законный муж. И ты меня, сука, не гони!

— Саша! – вскочила она, подойдя к нему и взяв за руку: — Пошли!

— Нет, я не уйду никуда, пока не набью морду этому старому хрычу. Пристроился в теплом местечке, сволочь! Боится фронта.

— Саша, — тащила она, выталкивая мужа за дверь. — Ты с ума сошел!

Корсаков спокойно наблюдал за семейной сценой. «Так вот оно что, — думал он. — Такая женщина и мучается с ним». Аленцов вырвался у нее из рук, схватил стул и занес над Корсаковым. Но тот не пошевелился. И это, наверно, остепенило скандалиста.

— Я из тебя, старый кобель, котлету отбивную сделаю. Знаешь!

Аленцова вырвала у него стул и вытолкнула за дверь, потащив за собой.

— Не стыдно? Напился, вломился, ругаешься! Немедленно идем отсюда! Или я больше тебя не знаю и знать не хочу.

Ее угроза подействовала на него отрезвляюще.

— Ниночка, Ниночка, — лез он к ней лобызаться. — Просто так, сгоряча. Пошли, пошли, дорогая!

Она вела его, он еле держался на ногах, шатался. В коридорах их встречали знакомые сотрудники, няньки, сестры. Аленцова сгорала от стыда. Вышли на улицу.

— А я все равно этому старому кобелю переломаю ноги!

* * *

Аленцова сидела грустная, подавленная, просматривала медицинский журнал. Но в голову ничего не шло. Несколько дней после скандала, устроенного в госпитале, она не могла прийти в себя. А сегодня три хулиганские выходки, еще похлеще. Зашел сосед, молодой парень — студент, попросил у нее учебник хирургии, а он набросился на него с кулаками и ударил: «Знаем мы эти штучки-дрючки. С книжек начинается, а свиданиями кончается». В трамвае встретил врача Кротова, оскорбил и хотел столкнуть с подножки, да вмешалась публика. Милиция составила акт и передала в военную комендатуру. Ходила в магазин, он за ней подследил и, когда она разговаривала с продавцом, обругал его и обещал намять бока. Какой-то ужас! Она не может никуда выйти одна. Теперь он не провожает ее, как прежде, а стоит, следит за ней из-за угла, когда она возвращается со службы. И во всем недоверие, подозрительность. Роется в ее сумке, книгах, осматривает вещи. И вид у него какой-то ненормальный. Враждебный взгляд исподлобья всегда прищуренных глаз и эта, противная ей, презрительная ухмылка.