Владимир Рыбин - Холодный апрель

Куликово поле — величайшая святыня наша — показало, что русские способны идти и на смерть во имя свободы от иноземного управления. Но для глухих и лучшая симфония — не аргумент в пользу музыки. Всё твердят, что мы не способны жить в национальной гармонии, что русским нужны варяги…

А Иван Грозный?! Он меньше всего думал о России, а тем более о народе. В его царствование страна оцепенела от невиданных со времен татарщины зверств. Словно бы как отрыжка кровавого прошлого, вернулось чужеземное на Русь и принялось губить и рушить все без разбора и смысла. А может, и впрямь чужеродное, недаром ходили слухи, что царь — выродок. И недаром смута началась по существу при нем. Он унизил родовую власть, дал повод самозванцам поверить, что любому может оказаться впору шапка Мономаха.

А в смуту! Казалось бы, чего проще: если уж народ такой неспособный и только и призывает: «Приходите и володейте», — почему бы ему не примириться с властью поляков? Да и не поляков вовсе, а законного царя Дмитрия Иоанновича. Сама мать препублично признала чудом спасенного своего сына царевича Дмитрия. И его торжественно, по всем тогдашним правилам, короновали. Но восцарствование его было замешено на иноземщине, и народ сразу же назвал нового царя Лжедмитрием. И к кому возопил о спасении? К простым, но заведомо русским людям — Козьме Минину и Дмитрию Пожарскому. Вот уж, казалось бы, где рухнуть теории романистов-прозападников, клевещущих на народ, будто бы не способный ни к чему без управителей-варягов! Не рухнула! Не благодаря ли многотерпению русскому, или, как мы сказали бы теперь, извечному его интернационализму, принимающему как друзей всех, приходящих с добром?

Немцы только теперь опомнились, заговорили, что срединное положение обязывает их быть миролюбивыми. Поняли: бодливой козе обобьют рога не те, так другие. А смирную, глядишь, покормят. И те, и другие. Да и то — все ли опомнились?!

А ты, Русь! Не ты ли всегда протягивала другим безоружные свои руки?! Что же за силы в тебе нескончаемые?! При стольких-то бедах не ожесточиться, не замкнуться в национальном исступлении, не озлобиться против соседей! И три века назад, когда развернулись во всю сибирскую ширь миротворческие деяния твои на востоке. Что вело ватаги за Уральский камень в суровые неведомые просторы, как не сознание великой исторической миссии освобождения от извечного давления кочевой степи? Это были не завоевательные походы, как до сих пор клевещут враги, это были освободительные походы. А то, глядишь, ставят их в один ряд с завоеваниями Америки. Народы той «доиспанской» Америки никогда не угрожали Западной Европе, а их вырезали едва ли не поголовно. А бывшие кочевые народы, много веков зорившие Русь, укрощенные невиданной добродетелью великого народа, все благоденствуют и поныне. Их облагороженные судьбы влились в единый интернациональный океан, именуемый ныне Союзом Советских Социалистических Республик.

Воздадим же должное русскому народу, России далеких времен, которые кое-кто до сих пор называет «дикими»!

Петр Первый отнюдь не первый засмотрелся на ушагавшую вперед Западную Европу. Веками Русь вынуждена была не отворачиваясь взирать на Восток, откуда шла главная опасность. К XVI веку Восток наконец-то перестал угрожать нашествиями. И Россия обратила свой лик на Запад. Удивительно ли, что и молодой, нетерпеливый царь Петр, к тому же воспитанный Немецкой слободой, помчался за наукой на Запад?.. Как раз в этот низинный край северо-западной Европы. Не в Ольденбург — в Голландию. Но это так близко отсюда — каких-нибудь сто километров. Там и тут одинаковые дома, мельницы, церкви. И если отбросить профессорскую предвзятость, на все это действительно стоило поглядеть. И сравнить с тем русским, допетровским…

Они осматривали одну постройку за другой, заглядывали в окна, заходили в дома, в которых когда-то жили люди, разные, богатые и бедные, большими и малыми семьями, мельники, сапожники, шорники, ткачи. И как содержались животные, тоже можно было увидеть воочию, — ютились возле крестьянских домов свинарни, овчарни, конюшни. Стояли ветряные мельницы с неподвижными, омертвевшими крыльями. И церковка была с неизменным кладбищем рядом, и маленькая сельская школа.

Поражали огромные амбароподобные дома из красного кирпича, фахверковые, изрешеченные типичными для всей Германии бревенчатыми рамами, крытые аккуратно выстланными толстыми слоями соломы. Как и в наших старых крестьянских домах, здесь под одной крышей было все — и жилье для людей, и стойла для лошадей, и клети для коров. Под этой же крышей был и широченный хозяйственный двор, стояли подводы, топорщились рычагами маслоделательные аппараты и еще какие-то приспособления непонятного назначения. Лишь пройдя через все это, хозяйственное, можно было попасть в жилую часть дома, где были комнаты, каморы для сна, домашние мастерские. Странны были эти каморы — как платяные шкафы. Забирались в них дети ли, взрослые ли, — у каждого своя камора, — задвигали дверцу и спали. Вся жизнь была под этой крышей, в этих четырех стенах. Труд и быт, радости и печали. Люди жили одной жизнью с природой, считали себя частью ее и не тяготились этим. Натуральное хозяйство, говорим мы теперь с оттенком снисхождения. Но это было естественное состояние человека. Все целесообразно в хозяйстве, ничего не делалось впустую, ничто не пропадало зря. Так сказать, полностью безотходное производство. В этом смысле крестьянский двор, может быть, самое гениальное, что создано человеком за всю его историю. Производство, надо полагать, довольно-таки производительное, если на доходы с него строились господские дома, на которые тоже можно было полюбоваться здесь, в Клоппенбурге, возводились крепости и замки.

Посетители встречались редко, и ходить в музейной тишине было тягостно, как в кладбищенской. Все они скоро устали, сели на скамьи, отнюдь не музейные, поскольку труженикам, жившим некогда в этих домах, было не до рассиживаний и они скамей, как видно, не делали. Едва сели, как Луиза тоном, предполагавшим определенный ответ, спросила:

— Вам здесь нравится?

— Нравится, — односложно ответил Александр.

— У вас такие музейные деревни есть?

— Есть, и довольно много.

Правила игры были нарушены, и Луиза вроде бы даже обиделась, помолчала минуту.

— А где у вас есть такие деревни?

— Да везде. В Прибалтике, на Украине, в Центральной России.

— Не может быть!

Зачем ей нужны были особые его восторги, Александр не понимал. Или она «выкамаривалась» перед профессором, с самого начала задавшим такой тон?

— Вы посмотрели бы, какие музейные села под Переславлем-Залесским, — сказал он. — Избы, мельницы, церкви — целые улицы…