Владимир Рыбин - Холодный апрель

Казалось, всю Польшу завалило снегом. Едва поезд отошел от станции Катовице, тихой, пустынной, где долговязый польский пограничник без слов шлепнул в паспорте фиолетовый штамп, как окна вагона затянула серая муть, скрывшая исполосованные поля, редкие лесопосадки, хутора, одинокие, словно озябшие на этом не по-весеннему холодном ветру.

А час назад в Бресте было еще тепло и сухо. Вчера в Москве вовсю светило солнце, и Александр сердился на жену, совавшую ему в чемодан теплый свитер: все-таки едет он туда, где и зимой-то холодов не бывает. И вот как угадала жена: не успел пересечь границу, пожалуйста, снег.

Хоть и не видно было ничего, но Александр не отходил от окна, все стоял, прислонившись лбом к холодному стеклу.

Встречи с этой границей он ждал еще в Москве. Брест! Трагической памяти река Буг! Нет, он не воевал тут, он вообще не воевал, под стол пешком ходил, когда была война. Но столько читал про войну, что стала она словно бы частью и его собственной биографии. А река Буг в особенности. Ему все казалось, что именно на Буге воевал отец. На немногих отцовских письмах не было никаких географических указаний, и можно было предполагать любое место.

И все-таки он прозевал, загляделся на пограничников, осматривавших стоявший на соседних путях товарный состав. Была насыпь, огороженная колючей проволокой, болотистые промоины, серая клочковатая щетина кустарников, серая же вода внизу. И когда замелькали перед глазами раскосины моста, он спохватился: батюшки, так это же и есть самая граница, это же и есть Буг! Пока ловил в себе необходимое волнение, которое, по его мнению, непременно должно было охватить его, мост кончился, неширокая река исчезла за кустами, и Александр с неожиданным для себя спокойствием констатировал: за окном — Польша.

У него застыл лоб от холодного стекла, но он все смотрел в снежную круговерть, выбелившую поля, скрывшую не то что горизонт, но недальнюю даль. И в который раз уже удивлялся: как это его угораздило поехать? Не просто к друзьям-славянам, не в какую-либо социалистическую страну, а в самую что ни на есть Западную Германию.

— Снег-то хорошо, пожалуй, — услышал хрипловатый голос. Оглянулся, увидел рядом человека из соседнего купе, одетого подчеркнуто аккуратно: в костюме, с ярким галстуком. Для вагона, где все ходят в чем попало, это выглядело необычно.

— Чего ж хорошего, холодина, — ответил Александр.

— Больше снега на полях — больше хлеба в закромах, — сказал сосед совершенно серьезно.

Александр промолчал. Он не любил и побаивался людей, говорящих расхожими формулами.

— Польше никак нельзя без урожая. Вы думаете, там кончилось? Ничего подобного. Любой хозяйственный срыв вызовет новую волну забастовок. Опять вводить военное положение?

Снова Александр не ответил. Никак не верилось, что в этом огромном, пустом, завороженном белизной и холодом пространстве могут гореть какие-то страсти.

— Вы далеко едете? — переменил сосед тему разговора.

— До Ганновера. Там пересадка.

— У меня тоже в Ганновере пересадка.

— А потом куда? — Александр было обрадовался: все-таки не один в чужом городе, в чужой стране. Его почему-то страшила именно эта пересадка в Ганновере, где надо было ночью дожидаться поезда на Ольденбург и где, как ему наговорили еще в Москве, нет никакого зала ожидания.

— Мне на Гёттинген. А вам?

— Мне в другую сторону.

— Жаль. А то ведь меня встретят на машине, вместе бы и доехали.

— Не судьба.

— Не судьба, — усмехнулся сосед. Улыбка у него была какой-то странной, кривобокой, словно он собирался заплакать. — В командировку?

— По приглашению.

— Родственники?

— Просто знакомые.

Сосед с интересом посмотрел на него.

— К знакомым не больно-то пускают. Нахлопотались?

— Было дело.

— Если всех ко всем пускать, кто кого ни позовет, это что же будет?

Александр пожал плечами.

— Добрососедство будет, — не дождавшись ответа, сказал сосед. — Доброжелательство будет, о котором у нас так много говорят. Недоверие всегда рождается незнанием, не так ли?

— Похоже, что так.

— А у нас не больно-то поощряется, чтобы люди общались на личностном уровне.

— Кому надо, наверное, общаются, — осторожно сказал Александр. Теперь его пугал этот человек. Кто знает, чего он хочет? Может, нарочно выспрашивает, чтобы потом поймать за язык. Сколько дома предупреждали, особенно жена: «Не болтай лишнего, заграница она и есть заграница, там в два счета заговорят, а потом спровоцируют». — «Кому я нужен!» — отмахивался он. А жена все свое: «Ты такой неосторожный, такой доверчивый…»

Он откачнулся от окна, потянулся.

— Теперь самое время поспать.

Подумал: «Ну его к дьяволу, этого соседа».

Постучал в дверь купе и вошел, не дожидаясь, когда откроют изнутри. Соседка — толстая яркая женщина — сидела на своей нижней полке и плакала. Ее в Бресте особенно трясли таможенники, заставляли выворачивать чемоданы, и теперь столик, и пол, и вся ее полка были завалены вещами. Ехала она к каким-то своим родственникам в Париж. Вчера в Москве, когда садились в поезд, провожавшие ее здоровенные ребята натаскали в купе коробок, свертков, чемоданов, вызвав в душе Александра глухое раздражение: и так купе тесное, а теперь и вовсе не повернешься. И он, не без злорадства перешагнув через нагромождения вещей, забрался на свою верхнюю полку с твердым намерением уснуть и не видеть ничего этого.

Вагон кидало на стрелках, и Александр побаивался, как бы не свалиться. Просунул правую руку в широкую щель между полкой и стеной и так, держась, постарался заснуть. Но не спалось. Удивление, что он таки выхлопотал эту поездку за границу, не проходило, и мысли все возвращались к тому первому дню, с которого, собственно, все и началось.

День был тогда жаркий, и он, помнится, достал из холодильника трехлитровую банку с квасом, налил себе большую керамическую кружку.

— Осторожней, — сказала жена, — горло заболит.

Но он так хотел пить, что глотнул сразу много и закашлялся.

— Я так и знала! — воскликнула жена таким тоном, словно был он мальчишкой, которого учить да учить. Самоуверенность его Татьяны не знала предела и всегда раздражала.

И тут зазвонил телефон.

Теперь он точно знал: с этого телефонного звонка все и началось. Не будь его, не было бы, пожалуй, и цепи событий, которые привели его в этот вагон, в этот поезд, бегущий через заснеженную Польшу на запад.