Владимир Рыбин - Холодный апрель

Приглашение было от Луизы Кнауэр и ее мужа Ульриха. Возраст в приглашении не указывался, и первый же лейтенант, к которому он обратился в райотделе милиции, посмотрел на него с игривым любопытством и спросил, кем она, то есть Луиза Кнауэр, ему приходится? Когда узнал, что никем, снова посмотрел, но уже не игриво, а осуждающе.

— А жена знает?

— Конечно, знает… Да что вы себе такое думаете?! — взвился Александр. — Луизе уж под семьдесят.

— Богатая?

— Не знаю.

Ему и в самом деле ничего не было известно о ее доходах. Знал только, что она на пенсии, и считал, что все ее доходы пенсией и исчисляются.

— Богатая, — уверенно сказал лейтенант. — Иначе на какие деньги она стала бы содержать вас.

Он так и выразился — «содержать». Употребил бы какое другое слово, поговорил бы по душам, ну рассказал бы, что каждому приглашенному надо обменивать рубли на валюту, а государство дорожит каждой свободно конвертируемой единицей, сказал бы по-мужски: плюнь, не нервируй жену, — и наверное, убедил бы. А скабрезные намеки разозлили Александра, и он уж из принципа начал настаивать, чтобы у него приняли документы. А может, потому и разозлили, что лейтенант, сам того не зная, ходил возле истины. К Луизе Александр еще подумал бы ехать. Но там была Саския.

Кто-то властно потряс его за плечо. Открыв глаза, Александр увидел близко крупное строгое лицо и большую форменную фуражку. Ничего не сказав ему, человек в форменной фуражке наклонился к соседке, спавшей на нижней полке, и Александр понял: граница, проверка документов. Достал свой красный паспорт, протянул пограничнику. Тот, даже не подняв глаз, хлопнул штемпель и протянул паспорт обратно.

Александр спрыгнул с полки, приник к окну. Метели не было, метель, как видно, прошла полосой через центральные районы Польши и здешние места задела лишь краем: поля пестрели проталинами, а не белели зимними заносами, как было еще два часа назад.

И вдруг он вспомнил, что сейчас, совсем скоро, будет Одер — другая река военной памяти. На восточной границе Польши был Буг, река трагического начала войны, на западной — Одер, река триумфального ее окончания. Он только теперь подумал об этом странном сочетании: восток Польши — запад Польши как отражение наших самых важных исторических вех. Впрочем, странно ли это? Судьбы народов ныне так переплетены. И в прошлом, и в настоящем все взаимосвязано. А может, и в будущем?..

Одер он хотел рассмотреть повнимательнее, но, как и на Буге, ничего особенного не увидел. Пустые, пестрые от снежных наметов берега, кусты, серый простор воды… Впрочем, простора-то как раз и не было, — промелькнула не такая уж и широкая река, и снова пустынный берег, ничем вроде бы не отличающийся от противоположного. Больше запомнился немец-пограничник. На груди у него висел чемоданчик, который открывался этаким столиком. Шелест бумаг, строгий взгляд, глухой стук штемпеля, быстрый поворот к соседке по купе.

— Битте!

Шаг в сторону, к другому купе.

— Аусвайс, битте! Пас контроле.

Механизм. Было в этом что-то завораживающее, заставляющее глядеть и глядеть.

Ему стало как-то неуютно рядом с этими людьми. Подумал, что там, на западе, люди, может быть, еще суше, еще безотзывчивее. И пожалуй, впервые он всерьез задал себе давно задававшийся всеми вопрос: ради чего он помчался в эту Западную Германию? Саския? Но под множественностью впечатлений образ Саскии размылся, отступил, даже теплое звучание, эта ласковая мелодия, заглушавшая в нем голос рассудка, словно бы приутихла. И впервые ужаснула его безвозвратность решения. Дома, куда бы ни пошел, куда бы ни поехал, всегда оставалась возможность повернуть назад. Случись что в дороге, тут же телеграмма домой или друзьям, тут же билет на встречный поезд или самолет. А теперь словно бы и не было возможности возврата. Предстояло пройти эту дорогу до конца: доехать до Ганновера, а потом до Ольденбурга, жить неизвестно где, встречаться неизвестно с кем и все время следить за собой, чтобы не сделать что-нибудь не так. Вытерпеть все, не поддаться на провокации, о возможности которых его не раз предупреждали и в милиции, и на работе, и в приятельских напутствиях, выйти сухим из всех вод и снова сесть в этот же московский поезд, только идущий уже не на запад, а на восток, домой. Зачем все это ему? Сколько ездил, всегда зачем-то, а тут…

Пришла в голову спасительная мысль: ведь едет он почти в те же края, по которым без малого три века назад путешествовал царь Петр. Что он такое увидел, заставившее решиться переворошить всю Россию?.. Это была уже цель, а когда есть цель, пусть надуманная, все действия получают совсем иную окраску, все дорожные и прочие трудности оправдываются.

Берлин он узнал по знаменитой телебашне — шар, насаженный на длинную толстую иглу, — и удивился, как это близко от Одера. И вообще как она невелика, Европа. Еще утром были в Бресте, пересекли Польшу, миновали Варшаву, снова ехали через Польшу, а затем через ГДР. И вот уже Берлин. А ведь еще не вечер, совсем не вечер. У нас поездка в один день и за поездку не считается…

Александр поймал себя на том, что наивно удивляется всему. Так удивляются туристы, увидев очередной памятник архитектуры. Сто раз видели его на фотографиях, а увидели воочию и заахали. Потому что это совсем другое дело — увидеть воочию, совсем другое.

В Берлине очень хотелось походить по платформе. Но не пришлось. Потому что для поездов, идущих на запад, и платформа другая, отгороженная. Странно было видеть границу посреди города. Ну да ведь и в Бресте так было: слева от вокзала — Советский Союз, а справа — уже заграница. Эпоха, видать, такая: во всем мире размежевание. Словно единой живой клетке пришло время делиться. Города, государства раздваиваются, даже семьи, порой даже каждый человек сам по себе. Плохо? А может, это необходимый исторический процесс?..

Разложив этот свой, как Александр назвал его, «мыслительный пасьянс», он принялся читать вывески, которых было множество на платформах. Но тут поезд тронулся, выехал из-под огромной крыши вокзала. И вдруг в коридоре кто-то громко сказал:

— Смотрите, рейхстаг!

— Где, да где же? — заволновался Александр. Вот уж что надо было увидеть обязательно, так это рейхстаг. Много будет потом расспросов в Москве, многое он будет вспоминать, но все незнакомое слушателям, пустое, неинтересное. А если сказать, что видел рейхстаг!..

— Да вон же, смотрите, — показал ему куда-то пассажир из соседнего купе, как обычно одетый в свой отутюженный костюм с галстуком-бабочкой.

Рейхстаг совсем не был похож на рейхстаг. То исчезая, то вновь появляясь из-за домов, он ничем не выделялся среди прочих зданий, — обычно приземистый, широкий, по-чиновничьи гладкий. И с плоской крышей. Самого главного, что отличало известный по дням Победы рейхстаг — высокого купола, — не было вовсе.