Владимир Рыбин - Холодный апрель

— Как тут доехать до Ольденбурга? — проворчал он и повернулся к мирно разговаривавшим мужчине и женщине, чтобы задать тот же вопрос по-немецки.

— Вы — русский? — спросил мужчина по-русски.

Это было так неожиданно, что Александр удивленно уставился на него. Молодой худощавый парень с веселыми и, как вначале показалось, хитроватыми глазами.

— А… вы?

— Мы из Польши. Поезд на Ольденбург в четыре сорок с десятой платформы. Мы тоже его ждем.

Теперь он и сам понял, что перед ним поляки, — выдавали типичные «пшиканья».

— Как Москва? — спросил поляк. — Я там учился.

— Тепло в Москве. Я-то думал, что в весну еду, все-таки Западная Европа, а тут холодней, чем у нас.

— Да, все перемешалось в последнее время, — сказал поляк, и прозвучало это двусмысленно. То ли о погоде разговор, то ли о политике.

— А как в Польше? — счел нужным спросить Александр.

— Сложно в Польше.

— Сюда что же, по делам?

— Нужно, — односложно ответил поляк.

Женщина что-то спросила, они оживленно заговорили, и Александр решил, что самое время ему отойти в сторонку. Он снова пошел по залу, удивляясь его пустынности, непохожести на наши ночные вокзалы.

Так и пробродил весь оставшийся до поезда час, рассматривая разные разности в витринах вокзальных киосков.

Когда поляки начали собираться, он тоже поспешил за ними. Подхватил свои вещи и направился к стоявшему по случаю ночного времени небольшому эскалатору, метров десяти в длину, намереваясь подняться по его неподвижным ступенькам. Но едва подошел, как эскалатор сам собой задвигался. Он поднялся на нем, отошел, оглянулся на вновь остановившийся эскалатор, удивляясь немецкой сообразительности: ведь и в самом деле, зачем гонять его всю ночь, когда проще простого устроить включающую автоматику.

Поезд был совсем маленьким — всего четыре вагона, но и те полупустые: за стеклянными дверцами купе сидели по одному-два человека. Втроем они устроились в купе, где сидел весьма оживленный господинчик лет сорока. Едва сели, как этот господин достал бутылку вермута, отвинтил пробку, отпил из горлышка и принялся угощать. Он так настаивал, что женщина не выдержала, полезла в свой баул, достала термос и, отвинтив колпачок, подставила его. Выпила, похвалила вермут и протянула колпачок снова. Господин все так же охотно налил, и женщина протянула колпачок Александру. Вино было сладким и терпким, с каким-то незнакомым ароматом.

Затем женщина налила ему в этот же колпачок черного кофе из термоса и что-то сказала по-польски.

— Пейте, пейте, — сказал поляк. — Ночь-то не спали.

«Откуда он знает, что ночь не спал?» — насторожился Александр. Хотя догадаться об этом было нетрудно: все знают, что при пересечении стольких границ пассажирам не до сна.

— А вы? — спросил он.

— И мы с удовольствием, нам тоже досталось.

После вина и кофе словно бы стало теплее в вагоне, и Александр, сказав свое «энтшульдиген» — «извините», вышел. Не терпелось поглядеть на немцев, дремавших за стеклянными стенами и дверями купе, и вообще посмотреть, что это такое — немецкий вагон. Да и требовалось заглянуть в одно место: мало ли какие передряги предстоят, не дай бог, не вовремя приспичит.

Потом он долго стоял в коридоре, смотрел в мелькание теней и огней за окном и перебирал в памяти впечатления первых часов, чтобы ничего не забыть. Похоже было, что ему повезло: сразу же увидел и наркомана, и проститутку, и алкоголика. Он не был уверен, отвечают ли увиденные им люди этим определениям, но ему хотелось так считать: дома придется рассказывать о поездке, и фраза «не успел сойти с поезда, как увидел», дополненная этими образами, будет звучать. Жена, конечно, тут же скажет: «Я так и знала!» Друзья на работе будут ахать и ерничать. Только Борька, пожалуй, поймет, пожалеет несчастных немцев и немок. И тут же сделает вывод, что наши бабы лучше и если он до сих пор не женился, то виноват только сам.

Резко распахнулась дверь, и в коридор вошли два железнодорожника, все в черном, шумные, уверенные и какие-то оба чересчур уж крупные, они разом разбудили весь вагон, наполнили его движением. Тот, у которого висел через плечо красный ремень, решительно отодвинул дверь крайнего купе и сухо потребовал предъявить билеты.

Александр поспешил к себе, чтобы если уж беседовать с представителями железнодорожной власти, то не в одиночку. Билет от Ганновера до Ольденбурга был куплен еще в Москве, и он не знал, какие вопросы могут возникнуть у контролеров в связи с этим.

Вопросов никаких не было. Даже не взглянув на Александра, контролер прощелкнул на билете дату проезда и занялся другими пассажирами.

Когда контролеры ушли, пьяненький господин достал еще одну бутылку вина, отпил из горлышка, уже никому больше не предлагая, и принялся рассказывать что-то недорассказанное о себе. Обращался он к женщине, сидевшей рядом, говорил, мешая немецкие и польские слова, и Александр понимал только общий смысл. Человеку этому было восемь лет, когда убили на войне его отца. Господин вскакивал с места показывал, как русские стреляли из автомата и как пуля попала отцу прямо в лоб. Заканчивал, отпивал глоток из бутылки и начинал рассказывать то же самое сначала. Женщина внимательно слушала, скороговоркой вставляя что-то свое. Поляк, сидевший напротив, откровенно дремал. Александра тоже тянуло в дремоту, но он боролся с ней, все ждал, когда немец накалит себя рассказом и начнет приставать к нему, русскому.

Он так и задремал, не дождавшись вопросов. Очнулся от шума в купе. Поезд стоял. Соседи собирали вещи.

— Бремен, — сказал поляк. — Нам сходить.

Он остался один во всем вагоне. Сидел тихо, забившись в угол, смотрел в окно на россыпи огней просыпающегося города, на темные провалы все еще не отступившей ночи, на освещенные пятна чужой земли, белесой, тронутой изморозью. Сидел и боялся задремать, проспать Ольденбург. Знал уже, что поезда стоят тут одну-две минуты и, если заранее не подтащить вещи к выходу, то можно и не успеть выйти.

Ольденбургский перрон был пуст: всего несколько человек топтались в отдалении, когда он сошел, встречали кого-то. Он искал глазами Саскию, такую, какой видел ее в Москве, и не находил. Вспомнил, что она и не может быть такой, поскольку тогда было лето, начал присматриваться к круглым, закутанным в пальто фигурам, и опять не находил. Потом увидел бегущую по перрону женщину и узнал: Луиза.

Она целовала его как родного, порывисто и смущенно обнимала, прижимая к своей плоской груди, отпускала, снова прижимала и все морщилась, готовая заплакать.

Он наклонился, чтобы взять вещи. Луиза опередила его, схватила чемодан, самый тяжелый. Он вежливо отобрал чемодан: старая, а туда же. Тогда она вцепилась в сумку и уж не отпускала, заявив, что непременно хочет что-то понести. В конце концов от отдал ей коробку с электрическим самоваром, легкую, но неудобную, больше всего мучившую его дорогой.