Збигнев Сафьян - Потом наступит тишина

Свентовец окинул внимательным взглядом офицеров. Они сидели на лавке, держа пилотки на коленях, как ученики на экзаменах. Ружницкий и Лекш избегали взгляда майора, только Кольский смотрел командиру прямо в глаза. Поэтому Свентовец, когда говорил, обращался главным образом к нему.

— А я другого мнения. — Майор поднял руку. — Это еще не окончательное решение, я излагаю только свою точку зрения. Недавно Кольский был в Боровице, и из того, что рассказал, вытекает, что вернулся разочарованным. Его бывшие товарищи говорят на другом языке, думают иначе, чем он. Мы все склонны обобщать собственный опыт, особенно негативный, но это опасный путь. Взять хотя бы наш батальон… Он состоит в подавляющем большинстве из людей, которые преисполнены желания драться с немцами. Их интересует уже не прошлое, а завтрашний день. Мы учим солдат военному ремеслу и решаем тысячу всевозможных дел: учебных, воспитательных… Проблема бывших бойцов АК — это лишь одна из волнующих нас проблем, кстати, отнюдь не самая главная. Поэтому решать ее нужно спокойно, не спеша.

Ведет ли враг против нас подрывную работу? Разумеется. Но в вопросе, который сейчас рассматриваем, мы имеем дело не с врагами, а с людьми, у которых появились серьезные сомнения. Это видно из рапорта Кутрыны. Поэтому я считаю, что речь должна идти не об устранении этих людей из роты, а об их спасении, то есть о воспитательной работе.

— Сомнения? — заметил с горечью Кольский. — Какие здесь могут быть еще сомнения? Вы, товарищ майор, сказали, что я обобщаю, потому что прожил трудную жизнь. Я с этим не могу согласиться. Да, я сам убедился, что произошел раскол между людьми. Но те, которых я встретил в Боровице, никогда не были с нами; они с самого начала заявили о себе как враги. А Олевич? Если он сегодня терпимо относится к бойцам, которые не хотят принимать присягу, то что от него ждать завтра? Как я, товарищ майор, могу с чистой совестью доверить ему воспитание солдат? У меня нет никаких предубеждений к Олевичу, я всегда относился к нему по-товарищески и хотел бы относиться так и впредь. Но разве нам не следует сделать необходимые выводы из его поведения?

— Вот видите, Кольский, — уже мягче заметил Свентовец, — все не так-то просто. Ведь исторические процессы, перемены в людях происходят не за один день. Среди тех, кто нас окружает, есть такие, которые встали на нашу сторону, есть и враги. Но кроме них есть люди, находящиеся, можно сказать, на исходных позициях. Их объединяет с нами желание сражаться с немецкими оккупантами… Мы должны дать им время, чтобы они сделали выбор. Правда на нашей стороне, мы уверены в этом, и было бы, видимо, ошибкой так легко терять людей.

— Мы даем им время, — промолвил, уже не глядя на майора, Кольский, — для того чтобы они могли подготовиться и выступить против нас.

— Таким не будет пощады. Я уверен, что Олевич сам явится ко мне и обо всем доложит. Это для него экзамен, который он должен выдержать.

— Если я вас правильно понял, товарищ майор, то вы хотите на свой страх и риск оставить Бенду и Венцека в батальоне? А Олевич? Может, стоит покопаться в их прошлом? Кто знает, какие у них были контакты? — вмешался поручник Ружницкий.

— Запомните, что мы тоже сдаем экзамен. Но давайте не будем ни от кого отказываться и никого не отдавать даром. Не будем решать судьбу человека, пока он сам не раскроется до конца.

— Тогда будет поздно, и мы понесем ненужные потери, товарищ майор. Я что-то не понимаю. Может, вы и правы, но я чувствую, что у нас нет времени рисковать.

— Неизвестно, что они еще задумали, — добавил Ружницкий.

— Постараемся этого не допустить, все зависит от нас. Кольский, — распорядился Свентовец, — обратите особое внимание на Олевича. Лекш…

— Слушаю вас.

— Мало одних политзанятий, нужны еще и индивидуальные беседы с бойцами, с каждым в отдельности, рассказывайте им, объясняйте…

— Не пойдешь больше к ней?

— Нет.

Они возвращались из лагеря в деревню. Стоял теплый вечер, луна висела над лесом.

Котва шел не спеша, засунув руки в карманы плаща. Кольский чувствовал, что его товарищ горит желанием поговорить с ним.

— А почему ты, собственно говоря, не хочешь идти к ней?

Эдвард молчал.

— А может, она ждет тебя. Ты же хочешь ее видеть?

— Разумеется.

— Ну тогда беги к ней.

— Не могу!

— Почему?

Кольский сжал кулаки:

— Перестань…

— Дурак.

Котва затянулся сигаретой, взглянул на небо:

— В сороковом году была у меня девушка. Русская, из Новосибирска.

— Правда?

— Да. Но познакомился с ней в Белоруссии — она приехала в Барановичи с матерью, которую назначили директором местной школы. Я ходил тогда в десятый класс. Она тоже. Там и познакомились. Высокая, стройная, волосы светлые, большие голубые глаза. Звали ее Лена, она была секретарем комсомольской организации школы, а мать — член партии, и вообще семья с революционными традициями. Через несколько недель мы уже не могли жить друг без друга. Это было намного серьезнее, чем мальчишеская любовь. А в январе мы неожиданно уехали оттуда. Я даже не успел с ней попрощаться.

— Действительно, печальная история.

— А недавно я узнал, что она была в партизанах и погибла в бою под Барановичами. Не могу простить себе…

— Чего простить?

— Наверное, того, что не попрощался с Леной…

— Хочешь сказать, чтобы я тоже не пожалел? Но это совершенно другое дело.

— Значит, не пойдешь?

— Нет.

Пропади пропадом эта Боровица. Скорее бы уж на фронт, чтобы не думать по ночам о Еве, не ходить по ведущей в город дороге и не ждать ее, вопреки данным самому себе клятвенным обещаниям.

Этим ни с кем не поделишься, даже с Котвой, потому что это сугубо личное дело. Нельзя поддаваться минутным слабостям. Пойти опять к Еве — это слабость; вернуться в Боровицу, разговаривать с теми, убеждать, объяснять, играть не свою роль — тоже слабость.

Ведь он видел Еву с Адамом. Адам наверняка останется в Боровице, когда они отправятся на фронт.

А кто убил Бжецкого? Известно кто, никакой тайны в этом нет. И опять Ева… Раньше, когда думал о Боровице и о своем возвращении, он был уверен, что она жива, не могла погибнуть, и вдруг оказалось, что она недоступна, как будто кто-то отделил ее от него высокой каменной стеной. Эдвард выругался.

— Что случилось?

— Да ничего. Разве так я представлял себе нашу встречу?!

— Понимаю. Все как-нибудь уладится. Останешься в живых — будешь строить новую демократическую Польшу. А интересно, какой она будет, эта Польша?

В избе Кольского ждал Олевич с конспектом завтрашних занятий, который он должен был утвердить. Эдвард пролистал исписанные ровным мелким почерком страницы.

— Больше вам нечего мне сказать? — спросил Кольский, возвращая Олевичу тетрадь.