Збигнев Сафьян - Потом наступит тишина

Они были одни, за окном стояла тишина. Векляру все время казалось, что в комнате незримо присутствует кто-то третий, ревниво следящий за тем, чтобы он и Марта не нашли общего языка. Десять лет назад они его всегда находили, он им был даже не нужен: они знали друг о друге все — так, по крайней мере, казалось Векляру.

Марта еще раз коротко рассказала ему о поисках Стефана, которые безуспешно вела почти все годы оккупации.

— Как будто сквозь землю провалился, — объясняла она тихо, — никаких следов, никаких зацепок. Соседки сказали, что он ушел на восток.

— Ну что ж, будем искать! — Векляр в этот вечер не мог думать о сыне. Ему было стыдно, но рядом — Марта, и ничто не могло омрачить радость от встречи с ней.

— Будем искать! — повторила она. — Все время, пока я находилась во Львове, да и позже, — все эти годы я не могла простить себе…

— Чего? Ну, успокойся. Вся жизнь у нас еще впереди.

— Ничего ты, к сожалению, не понимаешь, и я вынуждена сказать тебе об этом. Так вот, когда бы я о тебе ни думала, я всегда вспоминала тот день, когда ты узнал, что я беременна. Это явилось для тебя полной неожиданностью, нарушило все твои планы, ты никак не мог понять, как я на это решилась, причем сама, не посоветовавшись с тобой. Временами мне казалось, что другие люди для тебя вообще не существуют…

— Как ты можешь так говорить? У тебя никогда не было ко мне никаких претензий. Ведь тогда нам пришлось от многого в жизни отказаться.

— Я знала, что ты сумеешь найти и этому оправдание. Ты же всегда прав. Ты был для меня старшим товарищем, авторитетом, оракулом, но теперь это прошлое. Я просто не могу себе простить…

— Чего именно? Ведь наша победа не за горами…

— Да, но мы заплатили за нее слишком дорогой ценой. Я имею в виду не только тех, кто погиб, но и исковерканную личную жизнь многих оставшихся в живых. Я не могу простить себе, что, родив сына, я подкинула его, как щенка, чужим людям. Когда я увидела тебя, он тотчас же возник перед моими глазами. Извини, но я думала тогда о нем, а не о тебе. Он был очень похож на тебя… И вдруг меня охватил страх, узнаю ли я его теперь? Вижу, что тебя это не интересует.

— Интересует.

— Когда меня арестовали, ты уезжал в Испанию. Ты даже не навестил его в Варшаве…

— Ты же знаешь, что я не мог, это было слишком рискованно… мне запретили.

— Ну конечно! За эти пять лет я совершила столько рискованных дел, хотя мне тоже не разрешали! Ты об этом не знаешь, потому что тебя не было в Польше. Надо было хотя бы отвезти его к твоей матери…

— Тогда бы мы вообще не смогли его видеть, ведь показываться в Боровице нам было нельзя. Кстати, моя мать умерла.

— Извини, не знала.

— Ты тоже ни разу не навестила ее во время оккупации.

— Не могла.

— Я-то понимаю.

Векляр рассказал о своей поездке в Боровицу. Только теперь Марта заметила: над кроватью Романа висел ее портрет.

— А куда девался тот человек, который был при ней, когда она умирала?

— Не знаю.

— Не знаешь?!

Их разговор все чаще прерывало молчание.

Векляру хотелось, чтобы Марта рассказала еще что-нибудь о себе, но она наотрез отказалась.

— Я уже рассказывала, теперь твоя очередь. — Прикрыла глаза, оперлась о валик дивана.

Но Векляр не любил рассказывать. Минувшие десять лет он уложил в несколько коротких банальных фраз, которые неоднократно писал в анкетах. Потом начал с жаром рассказывать о ходе мобилизации на освобожденных землях, о трудностях, о деятельности реакционного подполья… Вдруг умолк, взглянул на жену, неуклюже наклонился к ней и поцеловал. Марта встала с дивана и пересела на стул по другую сторону стола.

— Послушай, Ромек, — сказала она тихо, — я только теперь окончательно поняла… Прошло десять лет, мы уже стали другими, пережили всякое… так давай не будем морочить друг другу голову. Мне не хочется обижать тебя, но иначе вести себя я не могу. Я не знаю, как сложатся наши отношения в дальнейшем, но давай попробуем начать все сначала, если это возможно. Надеюсь, ты меня понимаешь…

Он кивнул. Ему было всего сорок два года, но в эту минуту он почувствовал себя старым, дряхлым человеком, наверное, даже немного смешным. Нечего было лезть со своей любовью, ждать, когда она вернется… Поцеловал руку жене и сказал:

— Извини, Марта, я действительно наивный, как малое дитя.

Марта спала крепким сном. Роман, ворочаясь на диване, слышал ее ровное дыхание и радовался, что она совсем рядом. Когда Марта всхлипнула во сне — тихо и жалобно, как обиженный ребенок, — Векляр хотел было встать, даже сбросил с себя одеяло и сел, но потом передумал и закурил. Заниженная спичка осветила комнату, он увидел, что Марта спит уже спокойно.

На следующий день они почти не виделись — Марта была очень занята. Правда, он сумел бы выкроить для нее немного времени, если бы она этого захотела.

Ее направили в Центральный Комитет партии на работу, связанную с проведением аграрной реформы. Об этом Векляр узнал случайно, когда увидел ее на совещании, на котором обсуждались задачи «сельских» военных бригад. Она сидела рядом с начальником своего отдела. Роман подошел к ней, она кивнула ему, как обычному знакомому. Через неделю заявила, что уезжает в командировку. Была очень возбуждена, быстро уложила вещи, а рано утром к дому подъехал открытый газик.

— Когда вернешься? — спросил генерал.

— Не знаю. Когда закончу работу. Вернусь — обязательно забегу.

— Как это — забежишь?

— Я думала, что ты не задашь этого вопроса. Давай не будем больше говорить об этом.

Вот так все и произошло, как-то просто, буднично. Марта вошла в жизнь Векляра, чтобы тотчас же исчезнуть, на этот раз без каких-либо уважительных причин. Роман не мог с этим смириться, все ждал Марту, а спустя два дня даже позвонил в ЦК, чтобы узнать, когда она вернется.

— В течение десяти дней, товарищ генерал, если не произойдет ничего из ряда вон выходящего.

— Десять дней — срок небольшой.

И он решил не думать в это время о Марте. Но видимо, впервые генералу не удалось отложить личные дела «на потом» — в жизни Векляра, всегда заполненной до отказа служебными делами, неожиданно нашлось время для мыслей о жене, о страданиях, выпавших на ее и на его долю, о том, что ждет их обоих в будущем.

Шел октябрь, дождь лил целыми днями, ветер сметал с улиц Люблина обрывки газет и объявлений. Люди ходили съежившись, с поднятыми воротниками, так что трудно было разглядеть их лица.

К вечеру жизнь в городе замирала, только грузовики, идущие на запад, грохотали колесами по булыжным мостовым опустевших улиц, да усталые солдаты толпились на КПП, поджидая попутные машины.

Фронт был по-прежнему рядом, его дыхание чувствовалось повсюду, но для Люблина это было уже дыхание удалявшейся бури. Люди пытались заглянуть в будущее, приспособиться к действительности, которая оказалась для многих неожиданной, а в некоторых даже вселяла беспокойство. Коренные жители, обитавшие в этом городе не один год, останавливались на углу Краковского предместья и Спокойной улицы, разглядывая часового, прохаживающегося перед шлагбаумом, за которым начиналась запретная зона. По улицам разгуливали люди в куцых пиджачках и куртках, прибывшие сюда со всей Польши, из партизанских отрядов, из Советского Союза и других мест. Им казалось, что они находятся здесь временно, даже как бы на нелегальном положении. Те, что постарше, разговаривали вполголоса, опасаясь громкими разговорами навлечь на себя беду. Старые чиновники в Люблине твердили на разные лады одно и то же: поживем — увидим.