Збигнев Сафьян - Потом наступит тишина

— Вы, товарищ, к нам? — спросил, прерывая разговор, мужчина в военной куртке. Все повернулись к Олевичу. Тот перехватил взгляд Марты. Хотя Стефан стоял в тени, он низко опустил голову, чтобы никто не мог разглядеть его лица.

— Нет, нет, я просто так, — промолвил он и, сгорбившись, быстро покинул зал.

Близился вечер. Олевич бесцельно бродил мимо домов, в которых уже зажигали свет, разминулся, не испытывая никакого страха, с военным патрулем. И вот остался на улице почти совсем один, тишину разорвал, словно сигнал тревоги, далекий гудок паровоза.

«Куда теперь? — спросил он самого себя. — Куда?» Он знал в городе лишь один адрес, но сейчас ему не хотелось даже думать об этом. Просто хотелось спать. Скорее бы наступила темнота!

Олевич осмотрелся и увидел дорогу, которая шла на железнодорожную станцию.

В зале ожидания было темно и многолюдно. Олевич отыскал место на лавке, свернулся калачиком, но заснуть не мог. «Куда же идти?» — задавал он себе один и тот же вопрос. Какой-то твердый предмет давил на его рану, от боли к нему возвращалось сознание, он открывал глаза и, подняв голову, подозрительно оглядывался по сторонам.

Более двух месяцев продолжалось Варшавское восстание. Марта переправилась через Вислу, когда город уже горел, а на правом берегу стояли советские войска. Ребята гибли в бою, город уже перестал существовать. Чего они, собственно, хотели, за что умирали на Старом Мясте, на Воле? [26] Районы Варшавы. Почему так происходило? Чего же ты добивался, находясь в партизанском отряде и уничтожая врага? Чтобы погиб подпоручник Котва? Какое отношение ко всему этому имеет Котва? Кто-то, засев в кустах, выпустил в него очередь из автомата. А может, это ты? Искать виновных не было времени. «Кого ты подговаривал дезертировать?», «Куда они скрылись?», «С кем был связан?», «От кого получал задания? Говори, но только правду, не то…». То что? Не всегда же можно говорить правду. Надо ее сначала знать. «Несмотря на происки предателей из АК…» Как же так, мама?

От горькой обиды в горле стоит комок. Вот Лукув, за ним тянутся помеченные на карте леса. Как же не знать их, как свои пять пальцев, если там хозяйничали партизаны? «Сообщи явки». «У меня нет никаких явок, они провалились. Если бы даже моя записная книжка была заполнена адресами, я бы все равно не пошел ни по одному из них. Не верите?» — «Вы хотите доказать, что чисты и невинны, как дитя, вы офицер АК, человек, который неделю назад склонял бойцов к дезертирству, а два дня назад прошел целым и невредимым по дороге, на которой погиб подпоручник Котва?» «На лбу у меня ничего не написано, и те могли спокойно выпустить автоматную очередь по мне».

«Настало время принять решение, и оно зависит от вас!» Как будто подпоручник Олевич может принять какое-то решение. Да это смешно, ведь командир взвешивает все «за» и «против», знает силы противника и собственные возможности. Намечает на карте направления ударов. Солдат же, идя на верную смерть, выдергивает кольцо из гранаты. На это он решается сам! А тут подпоручник Олевич должен решить, кто прав в масштабах чуть ли не всей страны.

Спустя десять лет мать не узнала его. Говорят: интуиция, инстинкт, предчувствие. Все это чепуха. Ну и что же дальше?..

Решение пришло само собой, оно было принято, и принято бесповоротно, необходимое и правильное. Иначе быть не должно.

Если бы мать читала его стихи… Правда, это еще ни о чем не говорит, каждый сопляк сочиняет стихи. И нечего вспоминать об этом.

Девушку звали Зося. Надо поискать ее в Бялой Подляске…

В жизни ему так и не довелось испытать любви. Трудно запомнить лицо девушки за две ночи, да и то как знать: была ли она в действительности или же это плод больного воображения? Все промелькнуло так быстро, что даже вспомнить не о чем, все перемешалось — свет и тени, линии трассирующих пуль, разрывы и тишина, боль и недолгий покой…

— Эй, парень, подними голову, на скрипке спать не совсем удобно — она жесткая.

На лавке между ним и толстой дамой сидел небольшого роста старичок. Он нежно обнимал скрипку, на которой покоилась голова Олевича. Она, казалось, была его единственным движимым и недвижимым имуществом, Стефан очнулся, почувствовал себя даже отдохнувшим, облизнул пересохшие губы.

— Извините.

— Ничего, ничего. Если человек устал, он и на досках уснет, я это прекрасно знаю по себе, — проговорил старичок. — Ты, парень, видно, не привык спать на вокзалах, а я вот могу. Хорошо еще, когда отыщется свободное место на лавке… А я тебя сразу приметил, ты прошел с фонариком мимо меня, я и подумал: молодой, мол, еще. Извини, но мне уже давно стукнуло шестьдесят, потому и посчитал по-стариковски: наверное, к родителям едет. А может, в Люблин искать работу… Уснул ты и все время разговаривал.

— О чем?

— Не бойся, ничего такого не сказал, только повторял все время одно женское имя, раз даже вскрикнул, поэтому-то я и убрал скрипку у тебя из-под головы.

— Какое имя?

— Марта. Очень часто упоминал, так, наверное, звали твою девушку?

— Да.

— Ну вот видишь. А может, ты к ней едешь? Сейчас люди разбрелись по всему свету, говорят, что война скоро закончится, стало быть, придется снова съезжаться. Один мой знакомый железнодорожник сказал мне вечером, что утром подойдет товарный поезд на Люблин и можно будет сесть на него. Брестский тоже должен прийти, а если повезет, то можно уехать и воинским эшелоном. Я хоть и старый, но уже ездил на паровозе, только страшно боялся, как бы не выронить скрипку.

— Я никуда не еду.

— Никуда? — Старичок минуту молчал, не зная, что ответить. — А сигаретка или табачок не найдется?

— Найдется.

Он бережно взял сигарету, понюхал ее, а когда закуривал, Олевич увидел его морщинистое, худое лицо, узкие, тонкие губы, будто нарисованные одним штрихом карандаша, и помрачнел.

— Ну так вот. А я все время в разъездах.

— Почему?

— Потому что играю на скрипке и даже пою. Люди уже привыкли к таким, как я, и подают кто что может. Мне все равно куда ехать, — снова разговорился старичок. — Вылезаю из поезда в каком-нибудь городке, останавливаюсь на улице и вытаскиваю скрипку. Только вот не знаю, как быть зимой, ужасно боюсь холодов, трудно будет с ночлегом, может, где-то в деревне и найдешь, но я привык к городу.

— У вас что, нет семьи, близких?

— Молодой человек, я всякое повидал в жизни, у меня было много друзей, родных. А сейчас не осталось никого. Хочешь, расскажу тебе историю, правда, не ты первый, кому я ее рассказываю, но ты мне понравился, и то, что кричал во сне, наилучшим образом говорит о тебе. Знаешь, где находится Боровица?

— Знаю, — ответил Олевич.

— Я там живу. По-всякому бывало, но в последнее время стало совсем плохо. У меня там дочь, она меня кормила, но у меня ком стоял в горле из-за постоянных ее упреков, что не работаю и ничего не приношу домой, а я не могу, как другие, побираться. Да, не могу, и все. До войны меня даже в тюрьму сажали за то, за что сегодня награждают орденами. Но дело не в этом. Боровица — городок небольшой, люди на виду друг у друга, стоит только показаться на улице, как тычут в тебя пальцем. Друзей у меня не было — старые находились кто в партизанских отрядах, кто в Люблине, а новых еще не завел. Стало быть, один как перст, да к тому же еще больной — язва желудка у меня. Я знал, что никому не нужен, и собирался было поехать в Люблин, к старому другу, который обещал пристроить меня, и тут встретил ее. Глупо, конечно, говорить о женщине, когда тебе за шестьдесят, но дело в том, что она была старше меня и тоже одинока. Овдовела, подрабатывала шитьем, сын ее, коммунист, уехал в Испанию и как в воду канул. И о невестке, которую я видел всего лишь раз в жизни, ни слуху ни духу. Внука этой престарелой женщины родители отдали неизвестно кому на воспитание в Варшаве. Она думала о них постоянно, волновалась по-матерински. У нее был собственный домик, даже не домик, а халупа, одну комнату занимала она сама, а другую сдавала хозяйке продовольственной лавки. И вот эта вдова тяжело заболела и больше работать уже не могла. Тогда-то я и явился к ней, одинокий, ни к чему не приспособленный человек. Я приходил к ней каждый день, можно даже сказать, не вылезал из ее дома, хотя торговка и косилась на меня своим кривым глазом, а дочка все время бранилась. Еду из дома приносил в котелке, что мог — продал, но денег все равно не хватало, и мы голодали…