Збигнев Сафьян - Потом наступит тишина

Как бы тебе объяснить получше?! Сидел я у нее в комнате, она, совсем исхудавшая, лежала на кровати и все время кашляла, а я глядел на нее и думал: «Что же это такое? Почему эта женщина стала для меня такой родной? Она ведь мне не жена, не родственница, а стала вот дороже дочери или невестки». Хотелось чем-то помочь ей, но не мог ничего придумать. Если она умрет, я останусь один-одинешенек, и весь свет будет мне не мил. Так же, наверное, и ты думаешь о своей девушке. Разговаривали мы с ней подолгу, она рассказывала мне о своей жизни, ничего особенного в ней не было — жизнь как жизнь, но меня охватывала такая жалость к ней, что я не мог вымолвить ни слова. Ей хотелось увидеть сына, и поэтому она изо всех сил цеплялась за жизнь; я решил достать деньги на врача. Просил торговку — не дала, не захотела даже купить стоявшую в комнате старушки мебель, заявив, что она ей и так достанется — на такую, мол, сумму набрала старушка продуктов в ее лавке. Обратился к дочери. У нее было немного злотых, припрятанных на черный день. Отказала. И вот ночью я выкрал у нее лежавшие под бельем в шкафу деньги и, дурак, пошел спать, а утром она нашла их у меня в кармане. Устроила скандал. Такой-сякой, мол, вор, пьяница. Все это неправда, хотя от рюмочки не откажусь, но в тот день не брал ни капли. Мне ничего не оставалось, как бежать из дома. «Послушай, — говорю я торговке, — сам пойду в жандармское управление и скажу, что это ты уморила ее голодом. Может, они с тобой и ничего не сделают, но хлопот не оберешься».

Та перепугалась. Пришел врач, осмотрел больную и сказал, что ей уже ничем нельзя помочь, надо звать ксендза, потому что старушка протянет недолго. Просидел я с ней напоследок всю ночь — хотя бы стакан воды подать ей. Она была в полной памяти, велела открыть настежь все окна и впилась ногтями в мою руку до боли.

«Не уходи, — говорит. — Не уходи, мне страшно оставаться одной». Затем велела мне достать из-под подушки бумажку, на которой было написано, что дом и все имущество оставляет мне как единственному наследнику. «Когда вернется мой сын, — сказала она, — так вернется к тебе, как к отцу…»

И умерла.

Ничего мне, конечно, не досталось, все заграбастала торговка, никакой управы на нее не было. Но сын вдовы вернулся.

— Вернулся? — повторил Олевич. — И что же дальше? Что же вы замолчали?

— А что говорить-то, я к нему не пошел.

— Почему?

— Как бы тебе сказать. Видел я его всего один раз. Пан генерал, говорю, ваша мать умерла, речь идет о доме…

— Он генерал, говоришь?

— Да. Был простым парнем в этом городке и стал вот генералом.

— И что было дальше?

— Велел он мне прийти на следующий день, как будто я только и мечтал об этом доме. Но я не пошел. Подумал: ну что я ему скажу? Вот брожу теперь и играю на скрипке.

Олевич молчал. Через грязные стекла окон вокзала начал пробиваться рассвет, люди поднимались с пола, издалека донесся гудок паровоза.

— Наверное, люблинский, — сказал старичок. — Ну так едешь?

— Куда?

— В Люблин или в том направлении.

— Никуда я не поеду.

— Давай поедем вместе. Будем петь песни, на жизнь зарабатывать; один молодой, другой старый, может, милиция нас и не тронет.

— Нет.

— Ну как хочешь. Только не торчи долго на вокзале, а то твое лицо может примелькаться.

Он вновь встретился с нею, когда она стояла на привокзальной площади и беспомощно глядела в сторону далекого городка. Туман чуть рассеялся, косые струйки дождя били в лицо. Девушка поглубже надвинула берет, но не тронулась с места. Ее губы слегка вздрагивали, когда она протянула ему руку. Олевичу захотелось поцеловать ее, он коснулся губами ее мокрой щеки. Выглядела она не так, как тогда, в Бялой Подляске, — похудела, лицо приобрело твердые, уже не детские черты, только глаза остались прежними, он запомнил их больше всего, видел даже ночью, в темноте, когда она склонялась над ним. Встреча была настолько неожиданной, что он даже растерялся. Хотел выразить Зосе нахлынувшие вдруг на него чувства, но промолчал, молчала и она. Привокзальная площадь давно уже опустела, дождь усилился, мгла снова окутала городок.

Ведь может оказаться, что они стали совсем чужими, он ждал, ни о чем не спрашивал. Затем снял с ее плеча рюкзак, и они пошли по дороге в сторону одиноко стоявших в поле домов.

Молчание угнетало ее. Идя рядом с ним налегке, освободившись от рюкзака, она заговорила первой, сначала как бы нехотя и стесняясь его, будто он был для нее посторонним прохожим. Затем разговорились, и он узнал обо всем, что ей пришлось пережить. Он не знал даже, как ее зовут, тогда они еще не знали друг друга по фамилии, были совсем другие, чем сейчас, без прошлого, которое довлеет над ними и лишает счастья, без будущего, а если и были какие-либо мечты, то им не суждено было сбыться. Кто бы мог измерить глубину чувств или страданий, когда любовь проходит! Зося, правда, не была уверена, что в те времена страдали и любили меньше, чем сейчас, но все было как-то по-другому. Словами всего не выскажешь… Тогдашнее время было, видимо, лучше, они знали, как жить, а теперь погрязли, как в болоте — ног не вытащишь, теряют ориентацию, а выбравшись, не идут дальше, а торчат на кочке — так безопасней. Нет-нет, не об этом она хотела сказать! Ее отца, адвоката Бжецкого, убили, он был важной фигурой подполья во время гитлеровской оккупации. Посчитав его предателем, поскольку он изъявил желание служить в Войске Польском, изрешетили его пулями. Зосе было страшно глядеть на него… Не стоит вспоминать об этом… Нашли ли убийц? Искали, но не нашли, допрашивали ее, объясняли, как маленькой, что должна рассказать, что знает, отомстить за смерть отца — у тех-то ведь не было ни снисхождения, ни жалости. Почему же она не хочет помочь властям, встать на путь, по которому шел ее погибший отец?! Что же делать?

Олевич заметил, как по ее лицу катились слезы, которые она стыдливо вытирала рукой. Резким движением, по-мужски, снова надвинула берет на глаза. Могла ли она оставаться в Боровице?! В пустом доме, без отца полная презрения к самой себе и презираемая и теми и другими! Никто из знакомых или близких не пришел на похороны отца. Были лишь неизвестные ей люди — рабочие, солдаты. Выступил, подняв руку над головой, худощавый мужчина в военной форме. Оркестр играл похоронный марш Шопена. Она не помнит, да и не могла слушать, о чем говорили другие выступавшие, но кажется, о правом деле и мужестве отца и что никому не удастся остановить ход истории. Неужели отец действительно был прав? Нет, она не могла оставаться больше в Боровице. В семи километрах от Лукува в доме лесничего жила ее тетка, и Зося решила поехать к ней, единственному, оставшемуся у нее близкому человеку. Она живет одна, дядя погиб совсем недавно, во время оккупации. Одичала, но по-прежнему добрая, а главное — тихая, ничем не интересуется, все время только и вспоминает своего покойного мужа.