Збигнев Сафьян - Потом наступит тишина

— И что же ты хочешь доказать этими поисками?

— Что? В январе сорок третьего ты не спрашивал меня об этом, когда мы шли на операцию под Лукувом. Немцы находились тогда в тысяче километров отсюда, мы ничего еще не знали о Сталинграде, а ты полз по снегу с двумя гранатами в кармане против лучшей армии в Европе. Если бы ты и не проявил тогда свой героизм, американцы все равно бы высадились во Франции, а русские дошли бы до Вислы. Ну и что это тебе дало? Ничего. Да и сейчас тоже. Если даже американцы придут и принесут нам свободу. Но ты не можешь отказаться, дружище, исполнить свой солдатский долг и использовать для этого единственную предоставившуюся тебе теперь возможность.

Он на минуту умолк, видимо рассчитывая, что Олевич скажет что-то в ответ, но тот молчал. Встал с кровати и уже другим тоном, сухо произнес:

— Подпоручник Рысь!

— Слушаюсь.

— Встань, черт побери! Теперь я твой командир. Собирайся, пойдешь с нами.

— Дай хотя бы денек на устройство личных дел.

— А не удерешь? Ладно, даю сутки. Завтра вечером явишься… Знаешь, где находится Почьвярдувка?

Тетка глядела, как гости выносили из погреба все ее продовольственные запасы — муку, крупу, сало — и укладывали в мешки, которые по их указанию принесла Янка.

— Если ты не можешь остаться, то я тоже не останусь, — сказала Зося.

— И куда же ты пойдешь?

— Не знаю, куда мы пойдем. Решим по дороге.

Тетка попрощалась с ними без особой теплоты. Упаковав рюкзак, они рано утром тронулись в путь.

Вышли на перекресток.

— «На Лукув», — прочитал Стефан. — «На Седльце»… — Сбросил рюкзак и сел на пригорок. — Хочу сказать тебе, — произнес он твердо, — что я решил… вернуться в армию!

— В армию? — Зося, едва сдерживая слезы, глядела на него отсутствующим взглядом. — Да тебя же посадят!

Он пожал плечами.

— Еще неизвестно. Постараюсь как-нибудь вывернуться. Пойду в Седльце, явлюсь там на призывной пункт и скажу, что я беженец из Варшавы и у меня пропали все документы. Назову им другую фамилию, если не наткнусь на знакомых. Может, все обойдется, если направят в другую дивизию. — Видно было, что он продумал свое решение до мелочей.

— Стефан, ради бога, зачем тебе это нужно? Поедем лучше в Люблин, попробуем там устроиться, и тебя там не найдут ни Коршун, ни они. Стефан, подумай обо мне!

— Думаю все время. Но не могу поступить иначе. Неизвестно, что будет потом, а сейчас я должен быть на фронте.

— Хочешь вернуться туда, где к тебе относились, как к врагу, обвинили в измене, посадили в тюрьму…

— Да.

— Ну и иди, если хочешь! — крикнула вдруг она. — Не буду тебя упрашивать, отца просила, а тебя не буду. Иди, умоляй их, чтобы они тебя простили, снова приютили, дали возможность погибнуть, чтобы ты больше не мучился и не испытывал угрызений совести, если тебе удастся вдруг остаться в живых. Боже мой, какой же ты дурак!..

На призывном пункте в Седльце старший сержант равнодушно записывал анкетные данные Олевича.

— Почему не явились в Праге?

— Приехал в Седльце к родственникам, но оказалось, что все погибли во время оккупации. Какой смысл возвращаться в Варшаву?

— Да мне-то все равно. Воинское звание у вас есть?

— Нет. Рядовой.

— Ну, рядовой Клосовский, идите и подождите в коридоре.

В январе, когда мороз уже сковал землю, политработники каждое утро зачитывали по ротам сводки об освобождении новых польских городов — 2-я армия продвигалась на запад.

Шел с ней и рядовой Маченга, думая о Марии, ожидавшей его возвращения на бывшей помещичьей усадьбе. Шли поручник Эдвард Кольский, майор Свентовец, вызывая восхищение у подчиненных своей выносливостью, шли тысячи других людей.

Основными и второстепенными дорогами пробивались к Висле, а оттуда двигались дальше, на Познань. По ночам, расположившись на привал или устроившись на ночлег в первых попавшихся домах, сушили портянки, писали письма домой.

— Что, Михал, — сказал Калета, — далеко зашли?

— Далеко, — подтвердил тот. — А сколько ждет нас еще впереди!

В это время с запада донеслась далекая, похожая на приближающуюся грозу артиллерийская канонада.

Заговорили орудия…

Теперь все выглядит иначе, время тянется медленно; бойцы осторожно, прижимаясь к земле, метр за метром продвигаются вперед, и кажется, проходит целая вечность, пока они пересекают луг, отделяющий их от городка, каждый бросок дается с таким трудом! А когда наступит тишина, они сразу же забудут обо всем и ничему не удивятся, потому что все это вошло в привычку за прошедшие пять дней…

Бойцы достигли окраины городка. Шоссе пустынное, только в одном месте его преграждает подбитый танк. До крайних домов рукой подать, но никто из них не может предсказать, что произойдет с ними через минуту, об этом они даже не думают, сосредоточив все свое внимание на очередном броске. Лучше бы, считают бойцы, остаться на залитом солнцем лугу, над которым, правда, проносятся пулеметные очереди, но где каждый уже успел обосноваться как следует. Выжидают, есть уже опыт, да и времени достаточно. Один солдат сорвал и жует засохший стебелек травы. Через минуту, когда на левом фланге подавят огонь противника, он бросится вперед, широко раскрыв рот и тяжело дыша… А когда доберутся до построек и все уже закончится, тот, что жевал стебелек, останется лежать на лугу и не увидит уже ни этого городка, ни многих других, лежащих на их пути.

А в центре городка из окон домов будут свешиваться белые простыни, и когда они будут идти по главной улице, прижимаясь к стенам домов и поражаясь тишине, то подумают, что и здесь приходится делать то же самое, что и в других городах, — за пять дней они приобрели уже некоторый опыт, и одерживать победы им не впервой.

Однако этот городок они запомнят надолго, хотя ничего существенного, что можно было бы отметить в приказе, в нем и не произошло. Один из бойцов, глядя на восток, произнес это слово. Они не поверили, не могли еще поверить, потому что это была их территория, где не подстерегала никакая опасность. К тому же они твердо знали, что вдоль шоссе на Дрезден дома увешаны белыми простынями. Поэтому слово «окружение», заимствованное из далекого теперь прошлого, как-то не вязалось с завершающим этапом войны.

Именно в тот день наступавшие с юга дивизии фельдмаршала Шернера вышли к городку Даубан, оседлав дорогу, по которой только что прошли польские солдаты. Об этом, однако, никто еще не знал ни во взводе, ни в роте, ни в батальоне, ни даже в полку. И только спустя несколько часов командир дивизии прикажет принести ему казавшийся уже ненужным квадрат карты, на которой отмечен пройденный ими путь.