Василь Быков - Атака с ходу

А может быть, немцы ушли?

Ведь было же такое, и даже не раз, когда немецкие позиции, за которые мы дрались день, два и даже несколько дней, вдруг оказывались незаметно покинутыми, и мы занимали их без всякого боя. Ведь мы не одни здесь, наши части где-то все же теснят фашистов, вон как грохает в стороне большака!

Ход моих мыслей вдруг приобрел другое направление, подумалось: какой же я размазня, в сущности, если столько передрожал понапрасну. Действительно, там же Ананьев, который умеет, знает, предвидит, как поступить наилучшим образом. В чем-либо другом он, может, и не силен, а чем-то он уступит Гриневичу, Ванину, даже Цветкову, но в таком деле, как бой, он разбирается отлично. Тут он профессор, генерал…

В сознании моем затеплился желанный огонек надежды, который, однако, искал себе подтверждения. Так хотелось найти и еще какой-нибудь признак того, что все хорошо.

И тут грохнуло.

Сперва показалось, что это взрыв, но тут же мглистое небо над лощиной туго вспороли пронзительные потоки пуль, вокруг защелкало, завыло - дождливое пространство в мгновение наполнилось звеняще-грохочущей сумятицей огня. В первые секунды явилось такое ощущение, будто высота не выдержит этого грохота, развалится на куски, но огненный напор и еще усиливался, послышался крик, возможно команда или ругань, однако на каком языке - было не понять. Боясь сморгнуть, я до рези в глазах вглядывался туда, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть в стегающе-клокочущей мгле, но мгла, как и прежде, была совершенно непроницаема для взгляда.

В непостижимом остервенении около получаса высота обрушивала на окрестности стоголосый лихорадочный гром, в котором и на слух ни черта невозможно было разобрать. Очереди смешались в сплошной стонущий гул, из которого раза два как бы невзначай выбился дальний басовитый стук крупнокалиберного, но затем почти залпом заухали гранатные взрывы - они заглушили собой все. Несколько шальных пуль тугими шлепками вошло в насыпь дороги, я опустился на откосе пониже, втянул голову в плечи. Огонь был ураганный, и казалось очень сомнительным, чтобы на такой были способны наши каких-нибудь три десятка автоматов. Что ж, значит - немцы? Но в таком случае рота непременно должна откатиться - это уже я знал по собственному опыту. И тем не менее шло время, а на склоне не было заметно никакого движения оттуда.

Скоро, однако, трескучий огневой напор стал явственно слабнуть, тем самым обозначая, наверно, перелом в бое, я опять пристально вгляделся в притуманенные склоны, но - нигде ничего. Значит, не убегают, все там. Что же тогда - выходит, прорвались?

Опять долетел обрывок какого-то голоса, но опять невозможно было определить, кому он принадлежал, этот голос, - нашим или немцам. Автоматы беспорядочно потрескивали в разных местах, будто кто-то невидимый на высоте рывками раздирал необычной прочности ткань. Пули, однако, над дорогой уже не летали, и я подумал, что стреляют, по-видимому, в ту сторону. Но это значит, что огонь ведут наши.

Все же полной уверенности в этом у меня еще не было, в я все вглядывался в проступавшие сквозь дождевую мглу раскисшие пятна снега на той стороне - я бы сразу заметил, если бы там кто бежал. Но с высоты никто не появлялся.

Спустя еще четверть часа разрозненный автоматный треск прекратился, как-то нерешительно все вокруг смолкло.

Я ждал терпеливо и тягостно: если рота отбила высоту - значит, Ананьев должен был кого-то прислать за нами. Еще не веря, что все обошлось, я уже выглядывал его, всегда желанного посланца из боя, который бы окончательно укрепил нас в уверенности, что победили. Но он задерживался, этот посланец, что, впрочем, можно было объяснить: только окончился бой, и там тоже, разумеется, не обошлось без потерь.

Гриневич внизу, все время лежавший, как неживой, вдруг задвигался. Я вскочил, поскользнулся, подмяв полы шинели, сполз до канавы.

- Что, плохо вам?

С силой сжав зубы, он конвульсивно напрягся на земле, будто пытаясь разорвать на себе незримые путы, голова его запрокинулась, забинтованный затылок втиснулся в грязь. Минуту раненый боролся с болью или какой-то одолевавшей его недоброю силой, затем сразу обмяк и спросил:

- Где рота?

- Там рота. Кажется, взяли.

- Дай пить.

Я поднес к его сжатым зубам край котелка, опять пролил воду, но, кажется, немного выпил и он. Потом вроде успокоился, помолчал, с усилием вдохнул и прерывисто выдохнул:

- Не идут?

- Кто?

- За вами не идут?

Нет, за нами еще не шли, по крайней мере отсюда не видно было, но я ухватился за этот брошенный им предлог, чтобы опять взобраться на насыпь.

- Нет никого! - прокричал я оттуда.

Вокруг было тихо, мокро и совершенно пустынно. В этой тишине слышнее стали звуки далеких и близких боев: где-то за пригорком пророкотал пулемет, кажется наш «максим», с юга, ослабленное расстоянием, глухо доносилось мощное артиллерийское клокотание - будто кто-то могуче катал там, смешивая и сталкивая на земле, циклопические каменные громады: го-го-го, гу-гу, гах-гах-гах… Я сел боком на откос, то и дело поглядывая то на туманные склоны высоты, то на Гриневича внизу.

- Ну, где же они? - опять начал он напрягаться под плащ-палаткой. Оставив свое насиженное, более-менее сухое место, я в который уже раз сбежал вниз.

- Сейчас, сейчас. Скоро придут, - утешал я, сам уже теряя уверенность в том, что говорил. Действительно, как бы там ни было, на высоте, пора бы уж вспомнить и о нас.

- Может, сбегать туда? - предложил я.

- Нет, - сказал он сквозь стон. - Ни в коем случае.

Я посидел на корточках у его ног и поднялся: это проклятое ожидание уже становилось невмочь. Да и моя раненая рука болела, хотя и не так остро, как ночью, - наверно, надо бы переменить повязку.

- Тошнит! – выдохнул Гриневич, встрепенулся и, как будто спеша куда-то, с торопливой решимостью произнес: - Васюков! Иди в тыл.

- А вы?

- Я уже. Отвоевался... Погляди, не идут?

Нет, ни на склонах, ни на дороге никого не было, вовсю сыпал дождь, суживая вокруг и без того ограниченное ненастьем пространство. Опять за родилась смутная, безотчетная тревога.

Заметное беспокойство появилось и на небритом, осунувшемся лице замполита, когда я снова спустился к нему. Молча минуту я вглядывался в раненого, не желая беспокоить его своим тут присутствием, но он, видно, услышал меня и с такой настойчивостью выдохнул:

- Ты тут? Не надо. И… это самое… Ведь мы земляки.

- Как! – сорвалось у меня. - Вы разве из Белоруссии?

Боже мой, как же так получается? Четыре месяца мы провели бок о бок и фронте - и воевали, и ели, и спали, даже - случалось - он покрикивал на меня, а я даже и не подумал, что он - мой земляк.

Почему он не намекнул мне о том раньше: ведь нас, белорусов, в роте не было больше?