Виктор Кава - Красная улица

— Сынок, страшное время настало… Надо выдержать…

Майор гестапо Баумвольф, рыжий, рослый, откинувшись на сиденье «оппеля», прищурено смотрел за окно. Там убегали назад выстроенные вдоль трассы осокори, за ними важно гнались белые приземистые хаты, проплывали зеленые луга… Глаза майора безразлично скользили по июньскому подвижному пейзажу, только когда за окном мелькало полное нежной синевы озерко, его лицо кривила гримаса.

Он уже аккуратно сложил все бумаги в стол, заранее смакуя завтрашнюю воскресную поездку с друзьями на речку Ровное, как вдруг его вызвал шеф. Приказ был короток — выехать в Луцк, помочь местному гестапо развязать язык партизану. Партизан этот многое знает, но молчит… Вот и накрылась прогулка…

Майор наконец подавил в себе раздраженность. Ничего не поделаешь. Служба есть служба. И в нем проснулось любопытство к упрямому партизану. Майор не боялся сильных противников. С ними, конечно, тяжелее, приходится напрягать воображение, хитрить. Но зато какое удовлетворение получаешь, когда побеждаешь.

Майор быстро вошел в канцелярию. Небрежно поздоровался. Следователь, который уже ждал его, подал дело. Майор решил провести допрос экспромтом.

— Проводите к арестованному, — бросил. — В камеру… Впрочем, нет, дайте спокойную, нормальную комнату. Обыкновенный стол, табуретки…

— Ладно, — торопливо сказал следователь и вышел.

…Майор сел за стол в «нормальной» комнате, оглядел ее. Годится.

Скрипнула дверь. Майор поднял глаза. В комнату привели мальчишку. Майор сумел спрятать удивление.

— Ая-яй, — строго посмотрел на гестаповцев, державших Спиридона под руки. — Как вам не стыдно, инквизиторы! Пошли вон отсюда!

Гестаповцы исчезли.

Майор осторожно взял Спиридона за плечи, посадил на стул.

— Ты извини, что так получилось… противно. Сам понимаешь, война, люди всякие в армию попадают. В вашей армии тоже есть такие. Как у вас говорят: на войне как на войне.

Спиридон упрямо смотрел в пол, а майор все говорил, говорил — мягко, ласково. О бессмысленности войны, о прелестях земной жизни, вспомнил о своем доме — он его каждую ночь во сне видит.

Увидел, что голова партизана склонилась вниз.

— Заговорил тебя? Отдохни… Нет, нет, тут посиди.

И пошел к двери. В канцелярии поговорил со следователем, полистал дело. Ясно, как дальше надо действовать…

Когда вернулся спустя час, мальчишка сидел на том же месте. Только глаза его, не отрываясь, тоскливо глядели в окно. Майор подошел к окну, распахнул его. В комнату ворвался свежий воздух.

— Хорошо-о!.. Знаешь, иногда хочется сбросить этот мундир, взять удочки и пойти на реку…

Мальчишка глубоко вздохнул. «Клюет понемногу», — про себя улыбнулся майор.

— А знаешь, я сидел там и ломал голову, как тебя выпустить. Ты ведь, наверно, понимаешь, что уйти отсюда ох как тяжело… Даже у меня нет такой власти, чтобы открыть перед тобой ворота. Хотя и прибыл сюда я из ровенского гестапо, — майор озабоченно потер лоб, — а мне так хочется освободить тебя. Ты до того похож на моего сына. Не гляди на мой мундир — все мужчины в войну влезают в мундиры. Кто в какой… Ничего не поделаешь… Послушай, — он быстрым шагом приблизился к Спиридону, — тебя схватили незаметно, верно? Никто ведь не видел!.. И если ты… ну, хотя бы приблизительно… место, где расположен лагерь… Тебе ведь жить надо! Пойми, иначе не выберешься отсюда!.. Никому даже в голову не придет, что это ты…

Спиридон поднял голову. Глаза обожгли гестаповца ненавистью.

— Не хочешь? Жалко. Ты еще мал и не знаешь, как дорога жизнь. Ей нет цены! Это говорю тебе я, человек, который много уже пожил и многое повидал… Это все, что я могу для тебя сделать. Может, хочешь проститься с родными? Я могу устроить.

Спиридон точно одеревенел.

— Ладно, устрою… Ты сам себе враг! Даже удивительно…

Они стояли в комнате, отец и Сашко. У Спиридона сильно забилось сердце — вскочить бы, броситься к ним, прижаться к отцовской груди, закрыть глаза и забыть обо всем страшном. Нельзя… Гестаповцы знают только то, что он партизан, остальное им неизвестно, поэтому надо стоять на своем: сирота — и все. Может, это поможет Сашку и отцу!..

Спиридон взглянул на брата и отца и сказал с полным безразличием:

— Не знаю я этих людей. И не встречал…

Краешком глаза заметил, как переглянулись отец и Сашко. Они поняли, все поняли! Отец, глуховато покашляв в кулак, сказал:

— Может, где и видел такого хлопца… Но не та память стала, чтобы вспомнить…

Майор всплеснул руками.

— Вы жестокий человек! Как же вы можете отказываться от родного сына? Да вы поглядите, в какую беду он попал и что ему грозит. Помогите ему остаться в живых…

Спиридон заметил, как побелел Сашко, как покачнулся отец. Но он поднял голову и твердо повторил:

— Не знаю их… Сирота я. Пастух…

Майор еще долго говорил — то мягко и вкрадчиво, то энергично и решительно. А узники — все трое — будто не слышали его, стояли и безучастно глядели в окно…

А когда сквозь окно стали просачиваться июньские зеленовато-голубые сумерки, майор усталым шагом вышел, вместо него появились те двое, в синих майках…

Ничего этого нет и не было, он видит страшный сон!.. Но нет — вон решетки на окне чернеют четко и зловеще, вон стена в потеках — они не могут скрыть страшных надписей тех, кто прожил последние свои дни в этой камере-одиночке… Мать стоит на пороге — в лаптях, на голове косынка белая… «Мама, Мама! Мама!!!» — кричит Спиридон и на коленях, протянув вперед руки, ковыляет к двери. А она бежит ему навстречу, и Спиридон уткнулся ей лицом в подол, как маленький… А мама поглаживает его по слипшимся от крови волосам так нежно, как ветерок ласкает… «Мама! — голос у Спиридона дрожит, в горле мешают горячие слезы… — Как вы сюда… как вы узнали, что тут?»

«Сынок, мать свое дитя и под землей найдет… Тебе очень было больно?»

«Очень, — вздрагивает Спиридон. — Мама, разве могут люди, если даже они враги, так измываться над другим человеком, да еще ребенком?.. Они мне руку перебили, глаз выбили, мама, они всего меня изуродовали… А сегодня посадили в котел с ледяной водой и подогревали, пока вода не стала горячей и я потерял сознание… Мама, как они могут?» Мать касается его глаза губами, и он открывается. Касается губами руки, и она уже не болит, она уже цела… «А теперь пошли. Пошли домой. Отца и Сашка тоже заберем». Спиридон быстро вскакивает: «Пойдемте, мама!»

Мать проскальзывает в распахнутую дверь камеры, и тут дверь с резким стуком закрывается перед Спиридоном. «Мама! — отчаянно кричит он. — Мама! Откройте!» И слышит мужской злой грубый голос: «Я тебе т-такую мать покажу!..»

Спиридон открывает глаз и не может, не хочет поверить, что это был сон. Хватается руками за дверь, правую руку пронзает боль, и он со стоном надает на пол… Оглядывается на решетку. Был бы хоть какой-нибудь напильник, он пилил бы всю ночь… Нет напильника… Партизаны — единственная надежда. Где они, почему мешкают? Неужели никто не видел, как его схватили, неужели партизаны ничего не знают о его судьбе?..