Виктор Кава - Красная улица

В дождливую грозовую ночь, когда молнии полосовали утонувшее во мраке небо, в штаб Бринского вбежали забрызганные грязью Конищук и Каспрук. Конищук молча положил перед командиром бригады обрывок бумаги.

— «В городе Луцке арестован курьер Старик. Находится он в гестапо. Усатого расстреляли вместе с семьей. Нина», — прочитал Бринский и встревоженно посмотрел на Конищука и Каспрука. — Как это произошло?

— Больше ничего не известно, — глухо ответил Каспрук. — Принес известие курьер отряда Макса от своей луцкой подпольщицы, а Макс нам передал.

Бринский забарабанил пальцами по столу:

— Беда, беда… Надо, братцы, вырвать парня из гестапо. Любой ценой. Подкупить стражу, или еще как-нибудь устроить побег… Он много знает.

— Много, — вздохнул Конищук.

— Ты думаешь?.. — гневно вскинулся Каспрук.

— Ничего я не думаю, — опять вздохнул Конищук. — Но в страшные лапы он попался… И вырвать его оттуда ох как тяжело…

Медленно открылась дверь, в землянку вошел, качаясь, мальчик, весь в грязи.

— Кто ты? — удивленно спросил Бринский.

— Я, — охрипшим голосом ответил мальчик, — подпольщик из Торчина… Иван Гнатюк… Отца и Сашка взяли… Я убежал… Через сутки к вам…

— Вот что, товарищи командиры, — Бринский встал. — На разговоры у нас нет времени. Кто пойдет в Луцк?

— Я, — сказал Каспрук. — Ваня Куц уже тронулся с группой. Друг его…

— Садитесь на лошадей, догоните его, чтобы он не наделал глупостей. Знаю его — парень горячий… И постарайтесь известить все подпольные организации об аресте. Пусть на всякий случай люди спрячутся. А торчинское подполье немедленно вывести в лес… Известите партизанские отряды…

Они вышли во двор. В скупом свете, вырвавшемся из землянки, Бринский увидел Семку. Семка держал лошадей и плакал.

Сколько он уже в гестапо?.. Кажется, целую вечность… Днем тяжело: все время бьют… И ночью не легче. Изувеченное тело ноет еще сильнее, чем во время пыток… И мучительные сны, воспоминанья… То свежее сено запахнет так, что хоть на стенку лезь. То подует во сне колючим снежным ветерком и перед глазами откроется такой снежный простор, такая сверкающая белизна, что дух захватывает… А сегодня под утро Михайло приснился, а рядом с ним — Юстя…

Спиридон очнулся, открыл глаз. В узенькую щелку окна просачивался утренний зеленоватый свет. В тюрьме стояла жуткая тишина. Можно подумать — стоит и пустует это мрачное огромное здание, нет в нем ни палачей, ни тех, которых пытают…

Но вот послышались неторопливые шаги. Надзиратели. Спиридон подтянулся рукой к глазку. Ближе, ближе… Останавливаются возле его камеры.

— Этого на цугундер? — спрашивает один.

— Этого, — кивает головой второй. — Когда господин следователь проснутся.

Спиридон опустился на пол.

Не успели партизаны… Страх насквозь пронзил его тело, потом постепенно стал угасать… Сердце теперь стучало где-то в висках… Нет, это мысль, горячая, как раскаленные угли, забилась в голове: «Вот и ухожу из жизни, ничего не сказав людям о себе… И никто не узнает, сколько мучении я перенес за эту неделю, показавшуюся мне годом!..»

Спиридон оглядел камеру.

Стены были испещрены надписями узников… Они звали к отмщению… Спиридон тоже напишет… Он стал ползать по камере, лихорадочно шаря руками. За ним вот вот придут… Обо что-то уколол палец. Гвоздь! Выбрал на стенке чистое местечко. Что написать?

Спиридон взял гвоздь в левую руку, которая еще двигалась. Каждая буква давалась мучительно трудно.

Рука затекла, гвоздь выпал из пальцев. Передохнул немного и опять взял гвоздь.

Заскрежетал замок…

Два гестаповца взяли Спиридона под руки, вывели за ворота тюрьмы. В глазах у него зарябило от света, от яркой зелени луга, раскинувшегося вдоль Стири. Вода в речке была нежно-голубой. Спиридон покачнулся и, сделав несколько неверных шагов, увидел яму, наполненную мертвыми телами…

От тюрьмы шли следователь и майор, а чуть подальше… чуть подальше вели Сашка и отца. Гады! Неужели их тоже?..

Майор коротко сказал что-то гестаповцам. Те поставили с одной стороны ямы Спиридона, с другой — Сашка и отца. Гестаповцы отошли, вытащили пистолеты.

— Спрашиваем в последний раз, — сказал майор, — где партизаны? Где подпольные группы? Ты погляди на отца и брата, — обратился он к Спиридону. — Они хотят жить… Все зависит от тебя…

Спиридон посмотрел на отца. В застывших расширенных глазах отца он прочитал одно лишь слово: «Молчи». Собрал все силы, крикнул палачам:

— Отпустите вы их, они не виноваты! А я партизан! Но я ничего вам не скажу, собаки проклятые! Стреляйте!

И сам прыгнул в яму.

Последнее, что он на мгновенье увидел, — огромное бездонно-синее небо и двух высоко парящих аистов.

— Передайте маме, Юсте, что я… — прошептал Спиридон птицам.

И небо навсегда померкло для него…

Вера Александровна и еще несколько женщин собирали возле партизанского лагеря грибы. Вдруг видят — на дороге человек, обросший не то белыми, не то седыми космами. Идет, еле передвигается, опираясь на клюку. Пошлет медленно вперед клюку, потом еще медленнее переставляет одну ногу. Долго отдыхал и опять посылал вперед клюку.

Женщины осторожно подошли к человеку. Вера Александровна заглянула ему в лицо, вскрикнула:

— Сашко, ты?

Человек поднял помутневшие глаза:

— Я…

— Откуда ты?

— Везли в Майданек… Люблин… убежал… вагона… Шел пешком… Неделю… не ел…

И упал на пыльную дорогу.

Женщины отнесли его в лагерь. Три дня отпаивали молоком — по четыре ложки в день. А потом дали полную кружку, и Сашко проспал целые сутки.

Проснувшись, он увидел встревоженное лицо отца.

— Ты… живой?

— Живой, сынок. Убежал из тюрьмы. Подпольщики помогли. И семью партизаны вывезли. Только малого нашего… нет.

Сашко поднялся на локоть, заскрежетал зубами:

— Дайте автомат! Я им!.. Я им!..

— Лежи, лежи, — Конищук положил ему руку на плечо. — Мы им уже, калина-малина, отплатили за Спиридона. Кровавыми слезами умылись… И платить будем, пока не исчезнут с лица земли…

Я закончил книгу о Спиридоне Гнатюке поздно ночью. Лег, долго не мог уснуть. А когда задремал, то вскоре почувствовал, что сижу на каком-то бревне. Вокруг меня мягкий мрак. А посреди улицы речкой плывет красный туман.