Игорь Подколзин - Обвиняется в измене?..

Что такое случившееся здесь в масштабах войны — мелкий эпизод. Эпизод тайной войны, эпизод в судьбе, операции «Севильский цирюльник». Если бы не было фронтов, то на случившееся обратили бы самое пристальное внимание, а так — помусолят немного и успокоятся, только бы экспертиза не подвела под гильотину. Но пока остатки портфеля в его руках, об этом можно не беспокоиться…

Когда тихо затрещал звонок кремлевской вертушки, Лаврентий Берия слегка поморщился — наверняка опять звонит «Маланья», так за женоподобную внешность прозвали в определенных кругах Маленкова, набиравшего все большую силу и все более приближавшегося к вождю. В последнее время Маленков искал союза с Берией против «стариков», особенно Молотова, пользовавшегося благорасположением Сталина.

Нехотя сняв трубку, нарком подавил вздох раздражения — ссориться с «Маланьей» не стоило, настораживать его тоже. С заметным грузинским акцентом Берия сказал:

— Слушаю.

— Как дела? — вкрадчиво осведомился Маленков.

— Дела? — саркастически хмыкнул Берия. — Вы же знаете, что информация оказалась ложной. Вражеские происки. Участников операции наградим. Я думаю, Красного Знамени будет достаточно для основных исполнителей, а остальным по «звездочке». Разбрасываться орденами не следует.

— А потом? — помолчав, тихо спросил Маленков.

— Что потом? — не сразу понял нарком.

— Товарищ Сталин высказал мнение, что об этой истории должно знать как можно меньше людей, — раздраженно объяснил «Маланья». — Я думаю, надо, как в той комсомольской песенке: «Дан приказ ему — на Запад, ей — в другую сторону».

«Лезет не в свои дела, — разозлился Берия. — Занимался бы лучше производством самолетов, за которое отвечает, а тут уж как-нибудь без него обойдутся. Воображает себя учителем человечества. Однако надо прислушиваться, раз он передает мнение самого Сталина».

— Я подумаю, — пообещал нарком и тут же уточнил — Подумаю, как все лучше сделать.

— И когда будет сделано? — не отвязывался Маленков, задавая свои вопросы ровным, унылым голосом. — Время-то идет.

— Сегодня, самое позднее — завтра, — заверил Берия.

— Хорошо. Привет Нине Теймуразовне. — И короткие гудки в трубке.

«Еще моей жене приветы передает», — бросив трубку на рычаги аппарата спецсвязи, зло усмехнулся нарком.

Маленков, положив трубку в своем кабинете, подумал, что Берия сейчас вызовет начальника своей личной охраны полковника Саркисова и даст ему все необходимые распоряжения. И из рук Лаврентия потянутся в разные стороны ниточки судеб тех, кто участвовал в операции или знает о ней.

Почти десять лет спустя эти два человека — Маленков и Берия — будут молча стоять у дивана в почти пустой и холодной комнате на Кунцевской даче. А на диване в бессознательном состоянии, никого не узнавая и предсмертно хрипя, будет лежать тот, кого они привыкли всю жизнь бояться и называть только «товарищем Сталиным».

Маленков будет держать свои туфли под мышкой — он так и войдет в покои внезапно заболевшего «вождя трудящихся всей земли» в носках, все еще не в силах поверить, что вот-вот наступит новая эра, и не в силах освободиться от привычного страха, но уже вынашивая в голове планы стать первым лицом в государстве.

Еще через несколько месяцев Лаврентий Берия будет арестован, осужден и казнен, а Маленков закончит свои дни в полной безвестности.

Однако сейчас их божество еще живо, сами они всевластны и всесильны, а впереди долгие десять лет, но они уверены, что впереди — вечность.

И Берия действительно вызвал полковника Саркисова.

Надо решить некоторые вопросы, Рафаэль Семенович, желательно не откладывая, прямо сегодня…

Красные кони бешено скакали по полям, изрытым воровками разрывов снарядов, и топот огненных коней о длинными, развевающимися гривами сливался с тяжким гулом канонады и ревом самолетных моторов. Клочьями висела на покосившихся кольях рваная проволока заграждений, бугрилась и вздрагивала земля, а он, прижимаясь к ней грудью, упрямо полз и полз вперед, не обращая внимания на короткий посвист пуль над головой, полз, одержимый одним желанием — скорее донести горестную весть до родного товарища Сталина.

Рванулись вдруг в сторону горячие огненно-красные кони, храпя и роняя с звенящих удил желтоватую пену, взметнулись вверх кусты разрывов, натужно завыли самолеты, переходя в пике и поливая свинцом землю, а конная лава повернула и понеслась прямо на него. Все ближе и ближе оскаленные морды лошадей, покрытые пеной, все громче топот копыт, все нестерпимее жар, идущий от странных всадников.

Он вскочил, лихорадочно ища, куда бы укрыться, и неожиданно увидел речку, покрытую тонким льдом, под которым синела вода — быстрая, не застывшая на глубине, кажущаяся черной над равнодушными омутами. Туда? Но лед тонок, а у него нет ни шеста, ни слеги.

По крутым берегам торчат из снега тонкие прутики краснотала, а над ними свечами упираются в низкое серое небо прямые березы, с резкими черными отметинами на стволах. Разве поможет прутик на льду, разве сломить ему такую березу? А его ждут, на него надеются, ему верят…

Захрустел под его ногами тонкий лед, и босые ступни словно ожгло холодом, а сзади подгоняет нестерпимый жар и грозный топот огненных коней. Лиц всадников никак не разглядеть, не уловить выражение их глаз — только топот, гул и жар.

Скорее на другой берег — там спасение и там встретят свои, помогут, защитят, примут принесенную им горькую весть и отправят дальше, туда, где, не смыкая глаз, ждет его товарищ Сталин.

Какой же крутой обрыв, как тяжело по нему взбираться наверх, как перехватывает дыхание и кружится голова, но он взберется, дойдет!

Огненные кони с маху влетели на лед, и тот треснул под ними, а темная вода тут же превратилась в облако белого пара, но не ласкового и теплого, как в бане, когда он согревает усталое тело, а злого и жгучего, готового задушить, охватив со всех сторон, и, вроде бы шутя и играя, растопить, заставив осесть лужицей на землю, насквозь пропитанную кровью. А молочно-белый, горячий туман унесется дальше с ветром, который погонит его хохоча и завывая, заплетая между стволов деревьев, сдирая им, как наждаком, кору и оставляя после себя выжженный лес.

Почему ноги отказываются слушаться, почему он не может сдвинуться с места и бежать, бежать как можно дальше от этого страшного облака пара, в котором смутными розовыми пятнами проглядывают груди разгоряченных бегом огненных коней, уже преодолевших реку?

Наползает удушливый пар, трещат волосы на непокрытой голове, легкие словно забивает песком и щиплет глаза, но нет сил стронуться с места и стать легче ветра, подняться на нем и улететь прочь. И нет возможности схватить под уздцы какого-нибудь горячего коня, вспрыгнуть в седло и, прикрываясь ладонью от разметавшейся на ветру жгучими языками гривы, ускакать в широкие поля, потеряться в них, став маленькой точкой на горизонте, исчезающей на фоне неба.