Игорь Подколзин - Обвиняется в измене?..

В себя он пришел в каком-то сарае, среди трупов, — наверное, его посчитали умершим и отволокли туда, где лежали уже безучастные ко всему тела. Из одежды на нем были только грязные солдатские кальсоны. Морщась от головокружения, подавляя частые приступы тошноты, он выполз из сарая только вечером, — путь в несколько метров занял почти весь день. Это его и спасло: село заняли белые.

Угар боя уже прошел, поэтому, когда его заметили два проходивших мимо казака, они не зарубили полуживого выходца с того света, а доложили о нем офицеру. Едва шевеля губами, Сушков назвал себя и свое звание — успел заметить на склонившемся над ним человеке привычную форму с погонами. На счастье, отыскался однополчанин, узнал Дмитрия, и его переложили в другой лазарет — добровольческой армии. Заходил какой-то поручик, видимо из контрразведки, посидел около него, спросил о самочувствии и, пообещав зайти еще, ушел. У белых имелись заграничные лекарства и лучше обстояло дело со снабжением продуктами. Сушков начал поправляться. И тут произошел новый поворот в его судьбе — белые вдруг отступили. В сумятице их внезапного отхода немного окрепший Сушков исчез — он твердо решил больше не служить ни у белых, ни у красных: хватит, повоевали, пора и честь знать.

Через пару дней его отыскали — причем совершенно случайно — занявшие деревню красные кавалеристы. И снова Сушков называл себя и свою должность, только уже в Красной Армии. На всякий случай упомянул и комиссара Петра Чернова. Оказывается, кавалеристы его знали. Дмитрию поверили, поверили его рассказу, конечно, приукрашенному и не полностью правдивому, о спасении от белых в сарае с умершими и дали справку, удостоверявшую, что комвзвода Красной Армии Сушков перенес тиф…

Позже Сушков понял: не будь он тифозным, ему могли и не поверить, но в тифу человек бредит и многое, что на самом деле являлось только плодом его больного воображения, кажется ему самому чистой правдой. Суровые конники знали о сарае, полном трупов, знали, что некоторые красноармейцы остались чудом живы, и, безгранично веря друг другу, поверили Сушкову.

Так он стал кавалеристом. Сидеть в седле умел — немного учили верховой езде в школе прапорщиков, владеть клинком тоже, правда не так, как лихие рубаки. Однако не размахивал бестолково шашкой над головой, рискуя покалечить себя и коня.

В кавполку Сушков пробыл недолго — свалил возвратный тиф. Валялся по госпиталям, пережил еще один налет казачьей конницы, когда даже сестры милосердия стреляли по станичникам из винтовок, был при этом вдобавок ко всему ранен в плечо и отправлен на санитарном поезде в тыл. Вышел из госпиталя уже в девятнадцатом, весной. Худой, с обритой наголо головой, он приехал в Москву и постучал в знакомую дверь дома, где жили родные его погибшего приятеля.

Кляня себя за малодушие, он не сказал им о его гибели, но наврал, что тот сумел добраться до белых, а сам Сушков угодил к красным в плен, но вот умудрился вывернуться и остаться живым. Его устроили в комнатке погибшего приятеля, поили чаем с сахарином, а он, в отплату за тепло и доброту, за предоставленный кров, рассказывал о своих мытарствах.

Надо было как-то устраивать жизнь дальше, получать документы и, самое главное, паек. Пришлось пойти в военный комиссариат. К дальнейшей службе его признали непригодным и предложили работу в детском приюте. Подумав, он согласился.

Искалеченные войной детские судьбы до глубины души тронули Сушкова. Он видел в них некое повторение собственной судьбы, своего скротства, только еще более горькое к страшное. Он сам ремонтировал протекавшую крышу, выбивал продукты, учил детей грамоте, пришивал им пуговицы и искал надежных людей, которым можно доверять в это смутное время харчи, предназначенные для детей. Красть у сирот Дмитрий Степанович позволить не мог. В его глазах это было бы самым тягчайшим преступлением перед богом, людьми и совестью.

Надежный человек нашелся в лице одной из многочисленных родственниц погибшего от пули анархистов приятеля — Шурочки. Через год они поженились.

В хлопотах незаметно летело время. Кончилась гражданская война, разбили Врангеля и отвоевали на польском фронте, добивая банды, начали потихоньку мирную жизнь. Приют переименовали в детскую колонию, воспитанники часто менялись: шла борьба с беспризорностью. А Сушкова подстерегла новая беда. У них с Шурочкой долго не было детей: сначала не решались, потом боялись, и наконец родилась дочь. Но семейное счастье, столь долгожданное и светлое, оказалось недолгим — слегла Шурочка и через месяц ее не стало.

Сушков сник, постарел разом на десяток лет, с головой уходил в заботы по колонии, оставив малое дитя на попечении родни жены. А все вокруг так напоминало о ней, и вечерами, закрывшись в кабинете-каморке, он горько плакал, считая жизнь свою конченой.

Предложение поехать налаживать работу по линии народного образования в Белоруссии Сушков воспринял без энтузиазма, но, подумав и рассудив, что дороги и новые люди помогут ему успокоиться, согласился. Поехал, работал, перестал бояться чекистов, взявших на себя заботу о сиротах, и боль, глубоко засевшая в душе, немного отпустила, стала глуше. Так прошло еще несколько лет.

В тридцатые годы он работал директором школы в одном из местечек Белоруссии. Дочь росла, жила у родных в Москве, и они никак не желали отпустить ее к отцу, ссылаясь на его вечно неустроенный быт. И тут Сушков встретил, как ему казалось, хорошую, добрую женщину и решился создать новую семью. Не век же куковать бобылем? И в сорок хочется семейного уюта и тепла. Его новую жену звали Мария. Рослая, с тяжелыми косами, уложенными венцом на голове, она привлекала мужские взгляды, и многие с недоумением пожимали плечами, узнав, что она вышла замуж за учи-теля Сушкова — лысоватого грустного человека.

Дмитрий Степанович любил ее, доверял ей свои тайны. Однажды, в порыве откровенности, он рассказал всю правду о прошлом — об отце, школе прапорщиков, скитаниях во время гражданской и пребывании у белых. Даже назвал фамилию узнавшего его однополчанина по империалистической — Ромин. Тот был из юнкеров, родом откуда-то с Урала или из Сибири, немного моложе Сушкова, но уже выше званием.

Мария и написала на мужа донос. Это Сушков понял, когда второй раз в своей жизни попал в тюрьму.

Следствие по его делу вел молоденький сержант госбезопасности. Дмитрия Степановича обвиняли в том, что он, скрыв свое офицерско-белогвардейское прошлое, дезертировал из Красной Армии и обманным путем пробрался на работу в систему народного образования, где пропагандировал троцкистские идеи. Всплыла фамилия Ромина, допытывались о других связях, в том числе с заграницей, говорили, что он специально приехал в Белоруссию, чтобы жить ближе к панской Польше…