Игорь Подколзин - Обвиняется в измене?..

— Дом пять, автомастерские… Потсдамштрассе, бывшая Мицкевича, дом двенадцать, общежитие полиции…

Попросив начальника разведки оставить им карту до утра, они с Павлом Романовичем долго экзаменовали друг друга, запоминая, как пройти к тому или иному учреждению, добраться до базара, замка, плотины на озере…

Внизу чиркнула спичка, потянуло табачным дымком, раздалось легкое покашливание и потом шепот:

— Не спишь?

— Нет, — ответил Антон. — Надо бы, а не спится.

— Вот и мне, — пожаловался Семенов. — Лежу и думаю, как же все погано получается. Даже зацепиться практически не за что.

— Тактика Бергера, — помолчав, ответил Волков. — Его излюбленный прием. Понимаешь, тут два варианта: либо они нам суют прекрасную липу и делают все, чтобы мы не могли раскусить дезинформацию, либо действительно произошла у ник утечка и теперь они старательно замазывают дыру, скрывая прокол.

— Полагаешь, правда измена? — голос Павла Романовича напряженно дрогнул.

— Нам проверить надо, — вздохнул Антон. — Истина-то всего одна, двух быть не может! Чего сейчас гадать, работать будем. Но вот в том, что здесь Бергер руку приложил, сомнений нет. У него свои характерные привычки, он создает вокруг выжженную землю и делает это в любом случае. Лишает противника опоры, как ты правильно заметил, заставляет соваться в пустоту и, как хороший шахматист, видит на десяток ходов вперед. А Бютцов его ученик. Знаешь, я уверен, что поиск разведки принесет те же вести, как о деревне, где прятался Слобода. Поэтому нам нет смысла уходить с ними, а надо работать в городе.

— Что ты задумал? — приподнялся Семенов.

— Пока я вижу только один путь, — Волков свесил голову вниз, пытаясь разглядеть в темноте лицо Павла Романовича.

— Какой? — поторопил тот.

— Выкрасть Бергера или Бютцова!

— С ума сошел, — фыркнул Семенов, откидываясь на набитую сеном подушку.

— Подумай, — снова вытягиваясь во весь рост, усмехнулся Антон. — Свидетелей нет, есть только тот, кто принес нам данные, то есть Слобода, и те, от кого получил эти данные повешенный Сушков, — Бергер и Бютцов. Все промежуточные звенья ушли в небытие. Вот тут-то и играет тактика обер-фюрера: проверить ничего невозможно ни в первом случае, ни во втором, какую бы версию ты не начал активно прорабатывать. Я и подумал, что когда-нибудь он должен сам себе вырыть западню. Что нам остается, кроме как украсть учителя или ученика из черного ордена?

Внизу завозился Семенов, снова чиркнула спичка, я уже без тени насмешки Павел Романович ответил:

— Подумаю. По крайней мере, тут есть над чем поразмышлять.

Ласковый дождик тихо шелестел по листьям, рождая своим монотонным шепотом тревожное, щемящее чувство близких разлук. Редкие, невидимые в темноте капли падали с затянутого тучами неба и, соскальзывая с листьев клена — сочных, еще не успевших покрыться въедливей летней пылью, падали на лицо Козлова, снявшего фуражку и подставившего голову дождю.

Стоять бы так и стоять, ощущая на губах пресную влагу туч, вобравшую в себя запахи леса, травы, родного подмосковного неба, угасающего серого дня, полного забот и тревог, но все равно неповторимого, как каждый день твоей жизни. Так и чудится в каплях мед одуванчиков, будущее цветение липы и духмяный запах свежескошенного, сметанного в рыхлые копенки сена, вкус земляники и первых грибков. Ах, весна, дурманящая голову, молодая и прекрасная, зовущая куда-то в неведомые дали, манящая несбыточным и обещающая дать его тебе, — только послушайся, пойди за ней, и вот оно, счастье, ждущее за поворотом дороги, ну, если не за этим, то за следующим обязательно.

Зачем он, немолодой уже человек, поддался чувствам, вышел из автобуса пеленгатора и, держа в руке фуражку, встал под кленом, подняв к темному небу лицо? Какое колдовство природы заставило его забыть о возрасте и с замиранием сердца вслушиваться в мягкий шорох дождя?

Разве может сравниться с ним рокот прибоя теплых морей или ненатуральная яркость черноморской растительности с раскинувшими пальцы-листья пальмами я застывшими, как свечи, кипарисами? Нет в них ласки, нет, загадки, милой русскому сердцу, нет сладко щемящей боли, заставляющей сочиться из души светлые слезы умиления. Не сравнятся с родным дождичком ни могучие и мрачные горы, ни безмолвие вечных снегов, ни тревожные запахи степей с играющими под ветром волнами ковыля. Словно омывают редкие капли наросшую на душе за годы войны коросту, делая человека светлее и чище, проясняя мысли и вливая новые силы в усталое тело.

Николай Демьянович провел ладонью по лицу, стирая катившиеся по нему капли, и надел фуражку — как ни жаль расставаться с неуловимо быстро пролетевшими минутами отдыха, а надо.

Сунув руку в карман галифе, он хотел достать; папиросы, но потом раздумал — зачем портить возникшее в душе чувство и разбавлять ароматы леса табачным дымом? Сейчас опять возвращаться в прокуренный салон автобуса, видеть мигание сигнальных лампочек на панелях приборов, бледные лица радистов из службы радиоперехвата, напряженно прижимающих к ушам черные раковины наушников и вращающих торопливыми пальцами верньеры настройки, чтобы безошибочно поймать в эфире ускользающий с волны стук чужой морзянки.

Немецкая агентурная рация молчала долго, подозрительно долго, и уже высказывались предположения, что их спугнули и заставили перебраться в другое место или перейти на иные способы связи. Но Козлов был упорен, и пеленгаторы раз за разом встречали и провожали поезда на Урал. Однако рация столь же упорно не выходила в эфир.

Кривошеин работал с пришедшим в сознание раненым связником, уже почти вплотную подобравшись к затаившимся в городе немецким агентам, и готовился взять их, а здесь нашла коса на камень — связник знал человека с железной дороги только в лицо, а может быть, темнил, на что-то надеясь или страшась выдать своего убийцу. Ему показывали фотографии, называли имена, а он, отворачивая в сторону потную от слабости голову, только тихо отвечал: «Нет, не знаю, не знаком, не встречались…»

Продолжала дежурства служба пеленгации, продолжали работать сотрудники, продолжала молчать рация — ничего не дали проведенные под благовидными предлогами осмотры составов. Проверяли внезапно, без предупреждения, но…

Дождь неожиданно припустил сильнее, и Козлов, неуклюже перепрыгивая через начавшие вздуваться пузырями лужи, в которых отражалась тонкая полоска света, падающая из неплотно прикрытой двери фургона пеленгатора, заторопился к автобусу. Обдирая об ступеньки подножки налипшую на сапоги грязь, подумал, что весной голодно в деревне, особенно на оккупированной территории, и партизаны тоже наверняка голодают. А с ними семья, дети, табор беженцев, которых нельзя нигде оставить, поскольку не успеешь их пристроить в какой-нибудь деревушке, как тут же объявятся каратели.