Станислав Китайский - Поле сражения

– Не трудитесь раздеваться, Горлов. Идите и подберите мне человек двадцать солдат, за храбрость которых вы можете поручиться. Чтобы через полчаса они были готовы. Обязательно погоны на шинелях.

– Зачем это? И где я тебе погоны возьму?

– Раз есть дезертиры, есть и погоны. Найдите! Я еду в Приленск. Они будут сопровождать меня.

– Нельзя туда! – вскрикнула Нюрка, удивляясь его непонятливости. – Я же говорела, засады там.

– Ничего, – небрежно ответил Машарин. – Вы, Горлов, остаётесь командиром. В случае чего комиссаром к вам назначается товарищ Ульянников… Через три часа после моего отъезда поведёте отряд к городку. Возле мостика через речку вас встретит товарищ Тарасова, Постарайтесь войти в городок без шума и без стрельбы. Верховых разделите на две половины и пошлите в обход от леса. Остальным наступать сразу в трех местах: на тюрьму, на церковь и со стороны тракта. Зря людей под пулемёты не бросать. Ясно?

– Так точно, ясно! – четко ответил Горлов. – А ты хочешь прямо к ним в лапы?

– Авось обойдётся, – сказал Машарин. – А ваше самоуправство, Николай Степанович, после взятия Приленска обсудим на партийном собрании. Идите.

Горлов недовольно козырнул и вышел.

– Ой, я думала, вы подерётесь, – сказала Нюрка, когда сенная дверь за ним стукнулась. – Злы оба. Из-за каких-то предателей.

– Не из-за предателей, Аня. Мы дерёмся против несправедливости, значит, не должны допускать её сами. Это ребёнку понятно… Расскажите лучше, как вы живёте, чем занимаетесь. Я ведь вас очень давно не видел. Даже соскучился.

«Ты-то не соскучился, – подумала Нюрка, – я изболелась вся. Только не понять тебе этого. Тебе справедливость подавай, а мне мало одной справедливости. Мне ишшо и тебя нужно. Чтобы ты завсегда со мною был, чтобы голос твой слышать, чтобы волосы эти пальцами перебирать можно. Дура я, конечно, да уж какая есть».

– Дак чё, живу, – сказала она. – Как все, так и я. Деньги Венька мне передал, спасибо вам. На фершала много идёт, мама-то болеет всё. Да кого тут рассказывать?..

Силин сидел возле мёртвого телеграфного аппарата и старался не уснуть, но тяжёлые веки сами заштриховывали глаза, и несколько раз ему начинала сниться всякая чертовщина. Просыпался, тряс головой, но через секунду снова начинал клевать носом. Вымотался за день.

Ещё утром в постели его охватила необъяснимая нервозность, и он злился целый день. На что злился, и сам не знал. Может, на то, что начальство покинуло гарнизон, не отдав никаких дельных распоряжений, и до всего приходилось додумываться самому. Или на то, что Колчак щедро налепил звёздочек соплякам, не нюхавшим пороха, и они вправду мнят себя офицерами. Или на солдат, у каждого из которых рожа в лес повернута. Или на дурацкий мороз, успевший опалить ему ухо и кончик носа. А, скорей всего, злился он сам на себя. Надо же было ему застрять в этой дурацкой дыре, где тысячу вёрст нету живой души, с которой можно поговорить. Влюбился в эту красивую куклу, прилип к её подолу и оправдывает себя тем, что служит делу спасения России. Нет, к чёрту всё!..

После обеда он решил взять себя в руки, долго брился, разглядывал в зеркало серые усталые глаза, потёр пальцами снизу вверх большой бугристый лоб, подумал: надёжный ящик, и кое-что имеется в нём, а вот попадёт туда пуля в девять граммов весом, и всё, каюк шарманке. Не будет ни мыслей, ни чувств высоких, ни хрена! И ни одна душа даже не вспомнит, что был-де такой человек на земле, неглупый, знающий кое-что, видевший дай бог каждому, а главное, мысли имевший необыкновенные… Жаль их, жаль! Умная голова, да дураку досталась, как говорят приленские мещане. Всё играл с жизнью, все казался себе мальчиком и доигрался, нету жизни! Проиграна! Впрочем, всё – к свиньям. Надо выпить. Он пошарил в кухонном хозяйском столе, но там было пусто. Так и пошёл трезвым до безобразия и крутился до вечера в делах, нервничал, ругался.

Около полуночи его разбудил Машарин.

– А, хоть вы прибыли! – сказал Силин, растирая ладонями затёкшее лицо. – Так можно всё царствие небесное проспать. Введите меня в курс дела, я же ни черта не знаю. Телеграф молчит, ниоткуда никаких сведений, Черепахин не вернулся. Никого нет. Бедлам и Вавилон.

– А кто вам, собственно, нужен, Евгений Алексеевич?

– Никто мне не нужен. Мне нужно выспаться, а то, знаете, чёрт те что в голову лезет. Так как же дела?

– Все нормально. Андрей Григорьевич завтра будет, гоняет вокруг Жилагово банду анархистов, я вам говорил как-то о ней. Партизан не слышно. Вот и всё. Идите, отдыхайте.

– Завидую вам, Александр Дмитриевич, – сказал, потягиваясь, Силин. – Вечно вы спокойны и благополучны. Сто лет проживёте. Всё у вас просто и ясно, а тут хоть волком вой… Поспать надо, устал. Посты ещё проверить…

– Идите, я проверю, – сказал Машарин.

– Демьянов! – крикнул, не поднимаясь, Силин. – Спит, старый чёрт. Демьянов!

– Ась? – показался из-за печки заспанный унтер.

– Проводи, покажи штабс-капитану, где у нас посты.

Он поднялся, потянулся, широко зевнул и снова крикнул:

– Демьянов!

– Иду, ваше благородие!

Унтер неохотно натянул шинель и вслед за Машариным нырнул из тепла в холодную ночную мглу. С улицы было видно, что прапорщик всё так же стоит, опершись обеими руками на стол, и не то спит, не то думает свои скептические думы.

Они подошли к ожидавшим у коновязи партизанам. Машарин приказал уступить одного коня унтеру и сел в седло.

– Я бы лучше пехом, вашбродь! – пожаловался унтер. – Непривычный я ездить на этих тварях.

– Залезайте в седло, быстрее будет.

– А эти-то зачем нам? – спросил унтер, кивнув на верховых.

– Пулемётчиков заменят.

– Зачем людей морозить? – зевнул унтер. – И на часах и у пулемётов. Совсем забоялся прапор.

– Часовых отпустим в казармы, – сказал Машарин. – Оставим только на самых важных постах.

Через два часа все солдаты, намёрзшись, похрапывали в казарме. Их сон охраняли вооружённые дружинники под командой Веньки Седых. А у порога, возле французского пулемета «матрельезы», перебирал пальцами ленту солдат из машаринского конвоя.

Партизаны вошли в городок без единого выстрела, как и было договорено.

– Пароль? – раздавалось в темноте.

– Шомпол. Отзыв?

– Штык. Проходи!

Утром все солдаты и унтеры заявили о своем переходе к партизанам. Офицеров арестовали до выяснения. Одного Силина нигде обнаружить не удалось – как сквозь землю провалился.

Заседали же четвёртый час. Все притомились, растирали жёсткими пятернями перекошенные зевотой лица, торопились проголосовать за любое предложение, чтобы скорее разойтись по домам и перестоявшими обедами унять тоскливое урчание в животе – короткий северный день восково умирал на снегах, чуть золотя провалы окон. Всё, что казалось недавно спорным и требующим тонкой раскидки ума, теперь представлялось простым и безразличным: надо партизанской армии жрать, – надо, а где возьмёшь, как не у мужика? – вот и бери сколь надо, не больше и не меньше; фураж нужен? – нужен; теплая одежда нужна? – попробуй, полежи в снегу в такую морозину в одной шинельке! – ну и пусть, только что избранный уездный ревком устанавливает сам, сколь катанок и полушубков требовать с каждого двора – это его дело. Лошадей, само собой, надо забирать всех годных к строевой службе, к весне они вернутся хозяевам – воевать будет не с кем. Чё тут молоть языком?