Станислав Китайский - Поле сражения

– Понятно, – тихо, но чётко сказал ротный.

– Тогда действуйте. Да веселей, что как на похоронах?

– Есть веселей! – козырнул ротный, не меняя выражения лица.

«Странный тип, – подумал о нём Горлов, взглянув ещё раз в тонкобровое шлифованное лицо. – Странный! Этих мазуриков надо остерегаться. Предаст при первом же удобном случае».

– Идите, – сказал Горлов, сожалея, что озорное его настроение подпортилось из-за этого субъекта, повернулся и пошёл в управу, где ревкомовцы дожидались его возвращения, разбившись на группки и нещадно дымя цигарками.

– Ну что там? – встретил его на пороге Машарин.

– Минуточку терпения, товарищ командир, – улыбнулся Горлов, как будто между ними и не было никакой стычки. – Товарищи, – обратился он к присутствовавшим, – прошу полчаса никому не выходить на улицу. Колчак решил помочь нам. Шестнадцать груженых подвод сейчас будут в нашем распоряжении. Пойду встречать.

Через четверть часа из-за длинного забора на повороте улицы показался обоз. Партизаны, кучками стоявшие на площади, разом повернулись к нему и будто по команде двинулись навстречу. «Испортит всё служака, – подумал о ротном Горлов, наблюдая с крыльца эту картину. – Здесь же не парад на учебном плацу!»

Однако обозники ничего не заметили. Они весело переругивались с партизанами, принимая их за своих, спрашивали, крепкий ли цедят в городке самогон и в каком околотке девки помягче. Партизаны отшучивались, гоготали. Наконец обоз остановился. С передней подводы поднялся на затекших ногах пожилой офицер, откинул с плеч тяжёлую дорожную доху, стряхнул закоченевшими руками снег с груди и не спеша направился к ожидавшему у крыльца Горлову.

– Обоз в распоряжение капитана Колодезникова, – сказал офицер, устало козырнув. – С кем имею честь?

– С партизанами, дядя, – серьезно ответил Горлов. – Ну чего, как окунь, губами шлепаешь? Отойди! А эту штуку отдай сюда, – быстрым движением выхватил он у офицера из-за отворота шинели пистолет и выстрелил из него в воздух. – Руки-и!

Щелкнули затворами партизанские винтовки. Возчики и охрана, ничего не понимая, оглядываясь вокруг побелевшими от страха глазами, подняли озябшие руки.

– Разоружить!

Партизаны собрали с подвод винтовки. По две, по три вскинули их на плечи. Другие ощупывали солдат, ища гранаты и пистолеты.

– Да вы что, сдурели? – возмущались обозники.

– Слезть и отойти от саней! – крикнул Горлов, когда оружие было изъято. – Теперь построиться, обозные крысы!

Обозники построились, все ещё оглядываясь и не понимая, куда попали. Партизаны с винтовками наперевес смотрели на них, посмеивались, спрашивали о мокрых штанах и разъясняли, где девки лучше стирать умеют.

– Отставить разговоры! – крикнул Горлов. – Мы красные партизаны. Власть в уезде принадлежит Советам в лице военно-революционного комитета, он и будет решать вашу судьбу. А пока постойте здесь. Подумайте, кто вам роднее – Колчак или трудящийся народ. Надумаете, скажете.

Он отвернулся от пленных, ткнул усатого офицера пистолетом в грудь и показал дулом на дверь управы: заходи! Только теперь Горлов разглядел, что тот всего в чине прапорщика, и с удовольствием крякнул: выслужился, подлец.

Прапорщик по спёртому прокуренному духу догадался, что людей много.

– Здравствуйте, господа, – тихо сказал он.

– Здравствуй, здравствуй! – ответил за всех Горлов. – Докладывай, как положено.

Прапорщик повернул к нему мокрое от оттаявшего инея лицо и спросил, кому докладывать-то.

– Революции докладывай, дядя!

– А что докладывать? – упавшим голосом сказал прапорщик. – В подорожной всё записано. Два пулемёта – «кольт», двести винтовок, полтораста тысяч патронов, двести тысяч денежного довольствия и продукты. Всё цело, всё по описи…

– Годится, – сказал Горлов. – Гони подорожную!

Горлов взял у прапорщика пакет, бегло просмотрел и передал Машарину, но тот положил его на стол и взялся одеваться.

– Пойдём, комиссар, к людям, – сказал он Ульянникову, – что они там мёрзнуть будут. Садитесь, господин прапорщик, потом поговорим.

– Давно воюете? – спросил он офицера в ожидании, пока оденется комиссар.

– Не воюю я. С октября вот, как взяли, так в обозах.

– А чин за какие зверства получил? – спросил Горлов.

– Ни за какие. Я в земстве служил. Вот нацепили.

– Знаю я ваши земства, – погрозил ему пальцем Горлов. – По морде вижу, что из кадровых унтеров!

– Разберёмся, Николай Степанович, – сказал Машарин.

– А чего разбираться? У него на морде написано, что за птица. Контра из тех ещё! – он хотел ещё что-то добавить, но Машарин с Ульянниковым направились к двери, и он тоже поспешил за ними. – Смотрите тут за этим, – кивнул он остававшимся на прапорщика, – видел я таких, не первый раз…

Евгений Алексеевич Силин отсиживался у солдатки Прасковьи Михалевой, известной гулены и самогонщицы, жившей неподалеку от бывшей управы, а теперешнего ревкома. С утра до вечера мерил твёрдыми шагами половицы – от подслеповатого, замёрзшего уличного окна до ещё более сизого от изморози окна кухонного – мучительно думал, ища выход и не находя его. Куда идти, что делать? – чёрт знает! Даже не посмотришь из окна. Проскрипят по морозу чьи-то быстрые шаги за воротами, и снова тихо. Пахнет в избе самогонным перегаром, серые мышиные сумерки целый день, льстиво-насмешливые губы Прасковьи – тьфу! – надоело. А куда денешься? Время от времени Евгений Алексеевич подходил к столу, наливал из коричневой аптечной посудины граненый стаканчик самогону, заедал груздем и, почувствовав себя немного лучше, ложился на голые, по деревенскому обычаю, скобленые доски кровати, откидываясь на сложенные в головах подушки и одеяла.

Спать он не мог, чуть смежит веки, со стоном открывает глаза и смотрит в низкий, пшенично-жёлтый потолок.

– Миленький, ну что ты дурью маешься? – подсаживается к нему Прасковья.

– Не лезь, не до тебя.

Прасковье только-только перевалило за тридцать, она крепкая, кряжистая, круглая рожа обветрена. Только губы греховно-спелые и голубые в чёрных лучиках глаза, по-озорному откровенные, выдают в ней бабу, а так – хоть сейчас грузчиком на пристань. Родить при муже она не успела и жила бобылкой, сама управляясь с хозяйством, от которого и проку-то было целое ничего, и кабы не самогон, так хоть с сумой за кусочками иди. Но самогон выручал. В любое время дня и ночи приленские пропойцы могли получить у неё за деньги, а то и женин полушалок, пузырь вонючего, по-зверски крепкого «вина», не заикаясь ни о прибавке, ни о сдаче – не терпела таких разговоров Прасковья – хошь бери, не хошь – проваливай! Задумаешь переночевать – ложись, кровать широкая. Гуляла солдатка вольно, не скрываясь, на зависть остальным бабам. Принимала и стариков, и солдат, и юношей совсем зелёных – лишь бы силёнка была. В родную деревню, из которой она вышла в Приленск, не ездила, хоть там ещё здравствовали и отец и мать, люди зажиточные, могущие отделить своей старшой по трудному времени и зерна, и мяса, да и деньгой пособить.