Станислав Китайский - Поле сражения

Машарин не стал отвечать на выпад Горлова. Велел партизанам выводить и поставить на конюшню коней, а самим отогреться в казарме, где есть самоварный куб и можно попить чаю, пока не организуют обед.

– Давайте ко мне; – предложил командирам Ульянников, – мама там наготовила к празднику. Покушаем, отдохнем, а?

– К тебе можно, – согласился Горлов. – Садись, командир, – жестом пригласил он Машарина в кошеву.

– Я пойду домой, Николай Степанович, – твёрдо ответил тот. – А вы накормите людей и к четырём часам будьте готовы к обстоятельному докладу. Можете ехать.

– Так мы отвезем вас, Александр Дмитриевич, – предложил Ульянников, просительно взглянув в холодные глаза командира.

– Нет, я пешком, комиссар, – козырнул и пошёл к набережной, придерживая у бедра шашку.

Горлов проводил его долгим взглядом, крутнул головой:

– Интеллигент! Скажи, Ульянников, чем он силен? Не знаешь? И я не знаю. Не орёл, а есть в нём вот это. Я на его месте уже три раза по морде бы мне съездил. А он молчит!

– Я просил тебя подобных разговоров не заводить, – сказал Ульянников. – Не место им и не время. Для дела он полезен в сто раз больше, чем некоторые орлы.

– Не спорю. Силен. Только не по-нашему силой. Генерал…

Чисто выметенный и обставленный елочками парадный вход оказался закрытым. Машарин дёрнул несколько раз за шнурок звонка, в доме никто не отозвался. Попробовал пройти через двор, но калитка тоже заперта, и он вернулся к звонку.

– Господи, носит тут нелегкая! – услышал он наконец ворчливый Мотин голос. – Посидеть не дадут. Чё надоть-то?

– Откройте, Мотя. Это я.

– Лександр Митрич! – вдруг запела она, отпирая засов. – Радость-то какая!

– Здравствуйте, Мотя, – улыбнулся он, уловив в лице служанки подозрительную весёлость. – Празднуете?

– А то как, чай, годовой праздничек-то! Проходите к себе, я счас покушать снесу. Али, может, в гостиной накрыть?

– Да нет уж, посижу с вами, – возразил он, снимая полушубок и вешая поверх ремня с шашкой и пистолетом. – Чай горячий?

– Дак чё ж вам на кухне-то? Я быстренько!

– Ничего, здесь поем, – сказал он, проходя на кухню.

Там за столом сидел, облокотясь на чистую скатерть и разглядывая своё отражение в самоварной меди, захмелевший Осип, вечный машаринский дворник, от старости сухой и плоскогрудый, с длинными, как из жердей пристроенными конечностями и большим турецким носом над запавшим ртом. Бороду он стриг ножницами и поэтому всегда выглядел одинаково небритым. Перед ним стояла наполовину опустошённая бутылка коньяку.

– Здравствуй, Осип! – приветствовал его Машарин. – С праздником! Сиди, сиди. Ишь, как тебя! Ты что же, не слышал, что вино вне закона?

– Ге-е! – засмеялся старик. – Это самогон вне закона а этот коньяк завсегда в законе! Французы, сказывал Митрий Саныч-то, в будни дуют его, а тут праздник, вот како дело-то, якуня-ваня. Праздник, Христос воскрес!

– Воскре-ес! Кого несёшь, старый чёрт! Воскре-ес!.. Родился, а не воскрес. На-дралси… У! – ткнула Осипа кулаком спину Мотря. – Не знали мы, барин, что вы будете, а то бы ни в жисть…

– Ладно, Мотя, – успокоил её Машарин, принимаясь за еду. – Я только думал, Осип баньку истопит.

– А чё, – встрепенулся Осип, – баньку, это мы в момент, якуня-ваня. Воды приволоку, дрова сухие, только лучину поднеси. Банька с дороги первое дело. Венечки у меня – сам знашь! Как опеть на свет родисси… А чё отвоевался так быстро? Месяца не прошло… Други так воюют и воюют.

– Чё болташь, не думашь? – крикнула ему Мотя. – Вот не хотела капли дать, так выпросил! Я же хозяйского никогда крошки не взяла! Этот леший попутал. Да чтоб я…

– Полно, Мотя. Я теперь вам не хозяин.

– Как так, – вскинулась Матрёна, – кого такое говорите, барин?

– Вы теперь сами себе хозяева. На меня не оглядывайтесь, живите, как хочется. Здесь, в доме, ревком разместится.

– А мы?

– Осип, наверное, останется сторожем, как раньше уже был. А вы можете переходить в нашу старую избу. Возьмите всё, что надо, и живите.

Мотя долго смотрела на него, соображала что к чему.

– Дак чё, углы я тамыка грызть буду? – вдруг обиделась она. В коровьих глазах её накопилось, не проливаясь, по чашке слез, раскрытые губы дрожали.

– А, – махнул рукой Осип. – Дают те избу, спасибо скажи. Проживёшь. – Он потянулся было к бутылке, но Мотря перехватила её раньше.

– Хватит! И так из-за тебя всё. Да-ай, да-ай! А теперя меня из-за этой бутылки гонют!

Александр Дмитриевич невесело усмехнулся, но ничего объяснять не стал.

– Пойду к себе, отдохну немного, – сказал он Мотре. – Если засплю, через полтора часа разбудите.

– Только я уж с вами буду, Александр Митрич, и постираю, и приготовлю. Когда ни приедете домой. А может, и опеть все переменится…

В кабинете было чисто и тепло. Мотря, видно, убиралась здесь особенно тщательно. Оставленная им в спешке на столе бумага сложена в аккуратную стопочку, карандаши лежали протертые, и возле начатой коробки папирос ни крошки табаку. Книги на полках. Он потрогал их, но ни одной не снял. На кресле висел халат, рядом стояли мягкие туфли. Он распоясался, стянул с ног бурки и прилёг на диван. Вспомнились ему Катя, отец, грустная мать – всё недосуг было подумать о них. Вообразил себе предстоящий трудный разговор с ними и вдруг разом заснул посредине мысли. Ему снились путаные цветные сны, от которых хотелось, но никак нельзя было избавиться, и когда он проснулся, то подумал, что спал очень долго, и от этого слегка болела голова. С усилием поднялся, долго плескался под умывальником, фыркая и разбрызгивая воду, подбривал бороду, чистился, решительно отгоняя всякие мысли, не касающиеся предстоящего военного совета, на который созвал командиров подчиненных ему партизанских отрядов, чтобы выработать программу дальнейших действий.

В ревком он пришёл за четверть часа до назначенного времени. Все, видимо, уже были в сборе. У коновязи и просто у штакетника топтались десятки засёдланных лошадей, роняя на снег из подвязанных торб золотые зернинки овса. На крыльце толпились ординарцы и вестовые, шустрые, разбитные малые, знающие цену себе и своим командирам. Машарин поздоровался с ними, вскинув к шапке руку без перчатки и, не заметив их небрежных ответов, прошёл в кабинет, который числился за ним, как за предревкома. В кабинете было пыльно и неопрятно, видно, сюда никто не заходил без него, протопили тут только сейчас, и тепло не успело ещё взяться, но Машарин разделся, сняв полушубок и овчинную душегрейку, и остался только в хорошего сукна гимнастерке. Начищенные до блеска сапоги приятно – после теплых и просторных бурок – обтягивали и холодили ноги, сообщая всему телу упругую уверенность и подвижность. Выкурив у окна папиросу, Александр Дмитриевич ещё раз тщательно оправил одежду и прошел в общую залу, где собрались командиры.