Василий Соколов - Крушение

Девчонки слушали, и страшновато им делалось: это они–то, пташечки да лозинки, как зовет их Тюрин, не умеющие порой заплести себе косички, готовые плакать даже при виде нахохлившегося от мороза воробышка, теперь своими руками, на своих плечах обязаны выполнить задание Государственного Комитета Обороны. «Вот так здорово, вот так мы! Танки будем делать, громадные, как дома, чтобы они могли давить, стрелять в ненавистных фашистов, — шепчет Верочка. — Победу будем добывать и мы, девчата. По–бе–ду!»

У Верочки глаза разгорелись, дыхание занялось. Приказывайте же, что делать, где эти танки, чтобы скорее отправить их на фронт.

Промасленный Тюрин смеется: «Уж больно прытки!»

— Рыть котлованы, — говорит он.

Девушки разводят руками: котлованы? Что это такое? Зачем? Кому это нужно, рыть в мерзлом грунте, когда фронту позарез нужны танки? А прораб, опять напустив на себя важность, говорит, что гвоздь дела именно в этих ямках. Они на данном этапе — главное. Четыре столба уже стоят. Нужно поставить еще шесть. Ни больше ни меньше — шесть. Это — опорные столбы. На них, можно сказать, завод держится. Вот танк начнем собирать. Не подлезешь под него, под такую махину. На столбах подъемный кран будет висеть. Тяжелую часть, скажем мотор или корпус танка, на себе не поднимешь и не перенесешь в другой цех, а кран заденет громадину и перенесет легко, как бревнышко, и поставит куда надо.

— Вот что такое котлованы. Понимаете, синицы–голубицы, — смеется прораб Тюрин.

Белые руки тянутся к лому, к тяжелым рукояткам кирок, лопат. Чей–то вскрикнувший голос: «Обожглась, девоньки!» — и почему–то запрыгала на одной ноге, хотя у нее пристыл палец к металлу. Железо на морозе кусается, надо, оказывается, повежливее быть с ним.

Работают час, другой. До ломоты в плечах. И никто не жалуется на усталость. Только начинает пощипывать пальцы, как–то сладко пощипывает. Верочка не выдерживает, снимает зубами одну варежку, другую; пальцы не повинуются, вроде онемели. На коже появляются белые пятна. Верочка вскрикивает.

— Что у тебя? — спрашивает Тюрин.

— Пальцы… — еле выговаривает она посиневшими до дрожи губами.

— Э-э, да никак приморозила, — говорит он и берет комок снега, не спрашивая, растирает. Верочка вначале боится снега, но Тюрин говорит, что единственное спасение — обмороженные места растирать снегом, да не сильно, а то кожу сдерешь.

Верочке делается лучше. От рук идет пар. Она восхищена промасленным Тюриным, хочет его отблагодарить, но слов не находит, и он понимающе кивает:

— Совсем еще дитё, тебе бы еще в гнездышке сидеть, ласточка.

Верочка смеется.

— Дядя Саша, скажите, какие еще есть птицы на свете?

Прораб не понял: «К чему она клонит?»

— Ну как же, вы нас зовете и касатками, и куропаточками, и хохлатками… Хватит ли птиц?

.Тюрин во все усы смеется.

— Хватит, — говорит он. — А поубавится, перейдем на растения, на цветы. Вы же — ни дать ни взять — гвоздички, анютины глазки!..

Стучат ломы, лязгают железные лезвия лопат. Дробятся мерзлые комья. Сильные удары высекают искры. Работают сосредоточенно и молча, лишь порой спросят девчата:

— Дядя Саша, а какой же будет цех? Ни окон, ни дверей, ни стен…

— Да что, дочки, поделаешь. Стены и крыши остались там, — махнул он рукой в сторону, куда уходило тусклое солнце.

К вечеру ямы для столбов были вырыты. Пора бы уходить в барак. Но дирекция распорядилась выгружать из подошедших вагонов уголь. Девушки приуныли.

— Ничего, родные… Давайте уж покончим и с углем. Глядишь, и нам перепадет, теплее будет в бараках.

Всю ночь ссыпали. Скидывать с платформ уголь лопатами гораздо легче, чем долбить мерзлый грунт. И всетаки работа эта была адская, угольная пыль набивалась в нос, в рот. И стоять на морозном ветру было невмоготу: обжигал холод. И не продыхнуть въедливую, жестко скрипящую на зубах пыль.

Утром едва добрели до бараков. Тетя Даша — хозяйка барака — увидела Верочку и всплеснула руками:

— Доченька, на тебе и лица нет. Все черно. Одни глаза белкуют.

Кое–как Верочка отмыла лицо. Хотелось есть, но усталость так навалилась, что она легла на грубую кровать, а заснуть не могла и плакала. Лежала с открытыми глазами, полными слез, неутешно приговаривала: «Куда же меня горюшко занесло?»

К вечеру, у нее поднялся жар. Градусника, чтобы смерить температуру, не нашлось во всем бараке. Тетя Даша положила руку на ее лоб, долго держала, что–то причитая, и, наконец, объявила, что ее, Верочку, наверное, сглазили, надо бы водою от черного глаза спрыснуть.

— Что вы, тетя Даша, я комсомолка. Мне этого нельзя, — сказала Верочка и через силу заулыбалась.

В городах бывают такие точки — это и колокольня, и отдельное самое высокое дерево, и древняя сторожевая башня, а то и просто гора, — с которых виден не только сам город, но и можно обозревать на много километров окрест.

В Сталинграде таким местом был Мамаев курган. Величественный и лысый, он возвышался над городом, обрамленный у подножия кущами вишен и белых акаций. Похоже, после сражений присел отдохнуть древний богатырь да так и окаменел на века!

С передыхом можно подняться на Мамаев курган, а поднявшись, почувствуешь, как застучит от волнения сердце: откроется твоему взору город, на десятки километров протянувшийся вдоль Волги, и повидятся сквозь легкую дымку синевы астраханские степи и береговые извилины самой Волги, а в ненастье — опустятся вдруг низко грозовые облака или подуют бури, неся с собой тучи песка и черных земель…

Подкатилась война к стенам города, и главной заботой советского командования было удержать Мамаев курган. Военные слишком хорошо понимали: кто владеет Мамаевым курганом, тот владеет ключом от города. Поэтому сражения за курган, который на военном языке именовался высотой 102, не затихали ни на один день, ни на один час. Скаты кургана покрывались трупами, которые едва успевали за ночь хоронить, песок побурел от крови.

По ночам начинали подсчитывать оставшихся в живых, принимать скудное пополнение. Першит в горле от дыма и кислого пороха. Лишь верховой ветер приносит издалека запах степных трав и вроде бы простора. Постепенно в окопе становится холодно и сыро от тяжелого приречного воздуха. Да и не мудрено: уже осень. Продрогшие солдаты жмутся друг к другу, поглядывают кверху. То и дело чертят небо белые, красные, желтые ракеты. Висят долго не потухающие немецкие «фонари».

В огромных термосах, притороченных за спинами брезентовыми ремнями, приносят ужин. Вернее, и не понять: то ли ужин, то ли обед, потому что воевали без передыху целые сутки. От одного запаха наваристых щей у бойцов кружится голова, и, кажется, именно в этот миг осунулись и похудели лица — так хочется есть!