Василий Соколов - Крушение

— Дядя Саша, вы любите поспать в тепле? Пускай и в бараке да теплом?

— Погоди, — перебил мастер Тюрин.

— И поесть, дядя Саша, не прочь? Ежели к тому же шкалик на столе и твоя ненаглядная Стешка грозится блинами из ячменной муки удивить?

— Постой! — отмахнулся мастер.

— Не постой, а надрывать себя не следует.

Третьи сутки все «погоди да постой». Когда же этому конец придет? Когда же старый мастер уймется, даст передых своему сердцу, — ведь оно тоже изнашивается? Ему, инженеру Ермолаеву, все это неведомо: в свои тридцать пять лет он не знает устали, подремлет у костра, похрустит сухарем и — словно обновленный. А каково ему, старому мастеру Тюрину, с его больным сердцем, к тому же на ревматизм осенью жаловался.

Последнее время парторг Ермолаев замечал, как мастер отойдет в сторонку, чтобы никто не видел, приложит руку к груди и. болезненно морщится.

Инженер сердится, терпение Тюрина выводит его из себя, и он говорит уже более настойчиво:

Уходите, дядя Саша, без вас управимся.

— Не-е… — опять возражает мастер. — Что под силу двум, не сделает, один. — И, поднявшись, тут же оседает и прижимает рукою сердце. «Погоди, не шали…» — шепчет он сквозь стиснутые зубы. Ермолаев злится, он уже намерен силой взять его под руку и — в поселок. Но попробуй уломать: ни уговоры, ни сила — ничто не помогает.

Шумит–гудит завод. День и ночь — безумолчно. Грохот над головами, грохот на земле. В кузнечном цехе железные руки выхватывают из огнедышащих печей раскаленные добела болванки и относят прочь. Эти руки, ломаясь в суставах, послушно и аккуратно кладут их на подушки–наковальни, и вот уже с тяжкими вздохами рушатся на них мрлоты. Бьют, бьют нещадно, рассыпая вокруг длинные искры. Огненный металл податливо и вязко плющится, обретает форму, потребную людям.

А поверху, по столбам, угрожающе плывет кран, опускаясь все ниже, на многотонный остов танка, потом журчит, неторопко и важно подхватит руками эту махину, вздохнет как живой и поднимет, потянет — медленно, с придыханием — в другой цех, где скачут огни и пламя. Люди в брезенте, с защитными очками забираются под днище машин, ложатся навзничь, елозят поверху, свисают, привязанные ремнями, и суют в примкнутые листы сварочные аппараты, плавится металл, течет строчка, и вот уже застывает намертво схваченный сплав…

Шумит–гудит завод. Ухают молоты, рождая подземные толчки. Железные руки, повинуясь воле человека, подносят в нужное место нужную деталь, плавится броня, вспыхивают синие огни в сварочном цехе. Все податливо человеку, все движется, все живет…

Державно выходит из цеха танк, вырывается на простор, мчится на предельной скорости, исчезая в метели, а кажется, ушел прямо в бой…

Все это сейчас представлялось реально глазам Кострова, того Кострова, который, попав на завод, обрадовался, что оказался в родной стихии, потому что сам в ранней молодости начинал работать сварщиком–верхолазом. Здесь не столько поражали кажущаяся тяжесть механизмов, движение этих железных предметов и шумы, как то, что завод этот вырос на пустыре, вырос зимой, можно сказать, под открытым небом, если не считать крышей соломенные маты и брезентовые пологи — кое–где по углам этот брезент оторвало ветром и он хлобыстал, сваливаясь и образуя незащищенные провалы и щели, в которые дула стужа и набивался метельный снег. Его радовало, что, как и там, на фронте, люди живут дыханием войны и желанием приблизить конец этой войны и, не считаясь с силами, куют металл и оружие.

Но мастер Тюрин, старый мастер, — он восхищал его и вместе с тем огорчал, заставляя, как и парторга Ермолаева, злиться. Накоротке встретившись с ним в пролете цеха, Костров угощает его махоркой из кисета и сочувственно говорит:

— Вы все–таки пойдите.

— Куда? — вскидывает лохмы бровей мастер.

— К Стеше, небось заждалась…

— Она у меня, как цветок бессмертник, — отшучивается мастер. — Никогда не вянет…

— Тем более, когда такой цветок, то и самому нужно приноравливаться к нему, — глубокомысленно намекает Костров.

Тюрин крутит усы и загадочно усмехается.

— У нас в роду все живучие. Врачей, как и попов, не признаем, никаких лекарств, никакого зелья, окромя жгучей, не употребляем. И слава богу, мой прадед, как явствует молва, До ста жил, дед, опять же метрики подтверждают, на девяносто седьмом ушел на покой, отец и поныне пашет…

— Сколько же вам–то лет?

— С подсчетов сбился, бухгалтерия нужна личная, — отмахнулся Тюрин. — Только ежели старшему сыну, в доцентах он московских пребывает, за сорок перевалило, а женился я в восемнадцать, то… Одним словом, младшему седьмой годок… Ого–го, во мне еще силы! — Потряс Тюрин жилистой рукою.

Эти слова раздражают проходящего мимо инженера Ермолаева. «Храбрится как петушок», — хмуро улыбается Ермолаев и подступает с другого конца:

— Наукой доказано, — говорит он, — что если поставить новую машину и не ухаживать за ней, не смазывать, не останавливать на Осмотр и ремонт, а гнать и гнать напропалую, то она в два–три раза сокращает свой положенный срок.

— Знаю, — вторит Тюрин. — Машина требует ласки, чистоты да смазки.

«Кажется, уломал, соглашается», — обрадованно подумал инженер, а вслух проговорил:

— Так бывает и с человеком. Не дай ему отдохнуть, заставь работать на износ…

— Иди по своим делам. Иди, иди. Дай с хорошим человеком, повидавшим войну, погуторить,: — говорит старый мастер и смотрит на Кострова участливо, давая понять, что страсть охота потолковать о военных новостях.

Заводской шум глушит голоса, приходится кричать.

— Отойдем в сторонку, — предлагает Тюрин, беря фронтового товарища под руку: — Как там, на войне? Почем фунт лиха?

— Тяжело, — отвечает нехотя Костров и опять сводит разговор к заботам о мастере. — Которые сутки не смыкаете глаз?

— Третьи, кажись, да откровенно не помню. Запутался… — И, желая разговорить товарища; начал о подходцем: — Извиняюсь, а вам как доводилось на фронте? Я, понятно, не о подвигах, газеты о них ловко пишут, а как относительно сна?

— По–всякому приходится, — ответил Костров. — Бывает, и сутками не урвешь минуты для сна, а бывает, спишь беспробудно. Особенно после сражения.

— Знаю, сделал дело — гуляй -смело, — поддакнул мастер. — Вот и мы печемся…

— У вас дело налажено.

— Налажено, да не Совсем, — возражает Тюрин. — Вы ведь за танками приехали. Не будете ждать — к спеху нужны. Мы и порешили лишних танка три собрать. Глядишь, и они сгодятся на добавочные километры. А то и пособят целое селение отнять. Вот и приходится все время на ногах.

— Одним словом, работаете, как тот бессменный часовой, — сказал Костров.

— Какой часовой, что–то мы про него не слыхали? — спросил Тюрин.