Василий Соколов - Крушение

Задыхающиеся, черные, все в бинтах, расходились и расползались по своим объектам и позициям раненые и опять — в который раз! — отбивали нападение. И единственная среди них женщина, пересилив в себе страх, спрашивала озорным голосом:

— Мальчишки, вы живы?

И в ответ — из пыли и порохового дыма — неслось звонкое и упрямое:

— Жи–и–вы-ы!

Дом сотрясался. Дом выдерживал осаду.

В сущности, если бы немцы проведали, с кем имеют дело, знали, что в этом полуразрушенном доме сопротивляются десятка два раненых, в том числе почти половина из них лежачие, которые не могут даже стоять на ногах, и, в сущности, командует ими волею случая солдат в юбке, женщина, — они бы, наверное, устыдились своей беспомощности. Но им об этом, сдается, не было известно, и они штурмовали израненный дом со всею жестокостью, на какую были способны.

Удавались и тихие минуты. И, поскольку тревога не уменьшалась, ждали печального конца, хотя об этом еще и не говорили вслух.

— Неужто отвоевался, браток? — спрашивал сам себя маленький солдат, поминутно поднимаясь на корточки.

— Братцы, а сколько сейчас времени? У кого часы есть? Я ведь неделю не знаю времени.

Его перебили:

— Тише ты, дай послушать. Кажется, опять танки пошли. О времени, как переправят на тот берег, справляться будем там. Говорят, сам командующий время кажет.

— Это как же так?..

— А вот еще в сентябре, когда город был на липочке. Каждый день ждали, что немцы опять поднапрут. Ну, понятно, предположения у каждого свои, каждый умом раскидывает. А утром, ровно в восемь ноль–ноль глянешь на берег — и командующий тут как тут. Выйдет, слегка пройдется и опять в блиндаж. А ты бери и смекай: жив командующий, значит, жив и Сталинград.

Уж такова русская натура: коль заговорил один, захотели выговориться и другие.

— Я с нашим командующим, с Чуйковым, вот так был близок… — загремел самодельным костылем по полу раненный в ногу.

— Горилку пил?

— Не пил, а на Мамаевом кургане… стоял… наравне защищался… Огненный человек скинулся оттудова, с кургана–то, — продолжал раненный в ногу.

— Ну и?..

— Ну и зачались от него гореть фашисты.

— Кто ж был тот человек?

— Иваном звали.

— Сам видел?

— Слухи ходят.

— То слухи. Я своими глазами видел, как бочка опрокинулась на немцев, — вмешался боец с голубыми глазами.

— Со спиртом?

— Не-е, бензину полная. Ну и гремела. Скатилась с кургана. И ка–ак вдарит! Веришь, перепонки у нас на верхотуре полопались… Под утро было дело, еще темно. Бензин полыхнул, раскидался… Засветилось все. Прямо как светопреставление… Бусыгин, мой товарищ, потом говорил, что разведка наша ходила на то место, в окружности все выжгло.

Поумолкли голоса.

Наталья решилась хоть напоследок познакомиться со всеми. О себе она сказала мало. Самое мучительное было сознаться, что была замужем, развелась — и она вынужденно утаила это, чтобы не разжигать излишнего мужского любопытства. Потом она подходила к каждому и говорила:

— Давайте знакомиться, — и протягивала сложенную лодочкой холодную и длинную ладонь.

Бойца с голубыми глазами она назвала просто и ласково: Василек, — и это ему было приятно до частых сердечных ударов, потому что, признавался он, краснея, никто из женского персонала не называл его так.

— Уж прямо ни с кем и не целовался? — усмехнулась Наталья.

— Вот истинный крест! — божился он и долго жадными глазами поедал Наталью, пытаясь ей что–то сказать очень важное и серьезное.

Наталья так ничего и не услышала от него, шатому что бойцы ждали своей очереди и тоже хотели что–то сказать, и голубоглазый опять принимался возиться со шнуром, будто находя в этом утеху.

— Одним словом, Василек из саперной роты, — посмеялся кто–то.

Среди раненых больше было неженатых, еще совсем юнцов с неотращенным и мягким пушком волос на верхней губе. Наталье особенно больно думать об этих ребятах, у которых война отняла любовь. «Не любили и не знают, что это за чувство», — жалела она.

А были и такие, что имели кучу детей. Один — с лицом, заросшим щетиной и иссеченным морщинами, — созвал Наталье замусоленную семейную фотокарточку.

— Погляди, доктор. Погляди, какой я семьянин, — говорил он, улыбаясь в усы.

Наталья глядела: он сидел чинно, посредине, в приплюснутой кепке; рядом — жена в платке, повязанном на подбородке, и дети — один одного меньше, лупоглазые и ушастые…

— Счастливый папаша, — сказала Наталья скорее ради успокоения, потому что знала горе, которое ждет их всех, и подумала опечаленно: «Сиротами останутся…»

Медленно подходила к следующему. Перед ней был громадного сложения верзила, сквозь разорванную с плеча гимнастерку виднелась поросшая волосами грудь.

— У меня не биография, а целое наказание, — говорил крупнолицый верзила, назвавший себя сыном собственных родителей. — Трижды женился и трижды сидел в тюрьме.

— Это что за новость? Жены доводили до этого? — удивилась Наталья.

— Не-е, одна ростом была неудачная, другая… Слишком крупная… А третья… гордая… Прогнала. Четвертую в невестах оставил, так как угодил в тюрьму за крупную кражу, а теперь война позвала…

К этому Наталья не питала ни жалости, ни обиды.

— Ищи следующую! — смеялась она, отходя.

— Могу и вас осчастливить, — откровенно нагло ответил он.

— Благодарю. Только тебе от дизентерии полечиться надо.

Круг знакомства замыкался на самом маленьком бойце, голосок у которого был пискляв и тонок, будто комариный звук.

— Вы не знаете, гражданочка, когда эта ужасная война кончится? — спрашивал он после того, как назвался гвардии рядовым Востряковым.

— Что она — полководец? — отвечал верзила. — Сиди и помалкивай.

— Хоть бы через годик кончилась. Уж больно ждать надоело, — зудел голосок.

И смешно, и до слез жалко было глядеть на маленького бойца.

Наталья садилась и угрюмо задумывалась.

«Как бы то ни было, а человек не камень. И у него наступает в жизни предел возможностей, после чего начинает организм разрушаться, — думала Наталья. — Самое страшное, когда начнет косить голод. Тогда от повальной смертности не избавиться».

Она знала, что немцы захлопнули ходы и выходы, осажденные обречены, но совсем не знала, какой найти путь и как спасти их.

К вечеру трое скончались. Сразу трое. Их не закапывали, снесли вниз, в подвал, и положили рядком, укрыв брезентовой палаткой.

До того как этому случиться, раненые могли шутить и даже смеяться, а говор и подавно редко умолкал. Но теперь сковало молчание, и было страшно. Будто холод смерти коснулся каждого и всех вместе…

Ночью Наталья о чем–то шушукалась с Васильком из саперной роты…