Василий Соколов - Крушение

Утром в проем разбитого окна заглянул немец. Никого из раненых не ошарашило и не испугало, что это был именно немец, враг — ведь позиции впритык, — но удивило другое: отчаянный поступок самого немца, который решился глянуть в окно.

При виде немца с такого близкого расстояния, что было слышно, как он дышит, лишь одна Наталья обомлела и в первый миг не могла совладать с собою, с замершим от страха сердцем. Она мучительно ждала, что вот сию минуту не этот, глядящий в проем окна, а рядом с ним, другой немец — был виден только его автомат — даст очередь и изрешетит всех пулями.

Тот, что глядел в проем окна, сказал в сторону немцу: «Никс», даже оттолкнул локтем, заставив его опустить автомат.

— Сдавайтесь! Ваше положение безнадежно, — крикнул он.

Зная, что выстрела не последует, Наталья немного пришла в себя, хотя и чувствовала, как от пережитого страха стало муторно до тошноты в горле и дрожали коленки.

Кажется, и немец теперь имел возможность поспокойнее заглянуть внутрь. Поморщился, увидев, наверное, раненых, и тотчас заулыбался, скосив глаза на Наталью.

— Руссиш фрейлин. Гут! — сказал он, зацокал языком, снял фуражку с высокой тульей, волосы на его голове были слегшиеся и редкие, хотя и очень красивые — цвета ржаной соломы.

— Гут, гут! — повторил немец.

С минуту раздумывал он, с какого конца начать переговоры и как перемануть вот ее, красавицу, на свою сторону, к себе, потом вновь оглядел лежащих вповалку бойцов, увидел на них повязки и заговорил:

— Что пожелайт русские раненые? Жить, конешно? О, жить карашо! Давай, жить!.. Русский девушка давай нам… — помахал он к себе заграбасто рукою. — А русский больной… Цурюк. Назад — назад домой… Гарантия свобода.

Немец (судя по фуражке, офицер) постучал по циферблату ручных часов, показав пальцем один час.

— На ваш ультиматум мы… с прибором клали! — сказал верзила и клацнул затвором винтовки.

В мгновение ока немец исчез за стеною.

Через час немец вернулся, в руках у него был белый флаг.

— Парламентер! — сказал немец и опять заглянул в окно, показывая кому–то на нее, Наталью. У окна появился второй — высокий, с проседью на висках, и, наверное, более важный по чину, имевший над ним власть. И стоило этому важному приглядеться к русской девушке, как он оттолкнул первого, велев, однако, вот так прямо держать белый флаг.

Ненатурально заулыбался этот второй чин.

«Давай я!» — казалось, говорил его требовательный жест.

«Ну, что ж, пусть будешь и ты, — дерзко подумала Наталья и почесала коленку. — Собаки чуют падаль, а этот — женщин», — усмехнулась она.

Немец глядел на нее и не переставал улыбаться, правда по–прежнему ненатурально, во все лицо. Он без ума был от ее черных глаз и таких же черных локонов, выбивающихся из–под синего берета. Такую красоту не убивают. И не упускают из рук. Это твердо усвоил себе немец.

С ним был переводчик. Он просунул голову в зияющую пасть окна, опираясь на руки и напоминая этой позой стойку собаки.

Раненые задергались. Кто–то застонал и натужно поднялся, кто–то вогнал патрон в ствол, громко двинув затвором, кто–то крикнул:

— Коси их!

— Не сметь! — Наталья подняла руку предупреждающе. — Мы не имеем права стрелять. Парламентеры ведь!..

— Немецкий офицер предупреждает: если кто выстрелит, всем будет смерть, — начал переводчик, подергиваясь то взад, то вперед, в такт словам, — Поэтому лучше давай мирно. Немецкий офицер согласен принять любые условия… Может, например, дать деньги. Гарантировать всем жизнь и передать в сохранности каждого русскому командованию, но при одном требовании, чтобы вот эта русская девушка… ну, как сказать, пошла добровольно к нам, немцам… Всем вам сохраняет жизнь, а ей… вдвойне… — Переводчик посмотрел в рот офицеру и — к ней: — Райскую жизнь… Можно ехать в Германию… Бавария, горы, водопады!.. Курорт… Имение… Браслеты… — после каждого слова переводчик дергался вперед. — Одним словом, немецкий офицер говорит, что он где–то читал про русских помещиц, и ее жизнь будет не хуже…

— Ха–ха… Ребята, а ведь предложеньице толковое. Стоит подумать, — произнесла Наталья и шмыгнула носом, а поглядевшему на нее страшными глазами трижды судимому и трижды женатому показала язык: «Мол, не хочешь ли пойти ко мне фаворитом?»

— Если свербит, то скорее нанимай! — сказал верзила.

Кто–то ехидно усмехнулся. Остальные угрюмо молчали.

Заступился боец с голубыми глазами.

— Поосторожнее выражайся. По морде вот заеду! — неожиданно смело сказал он.

— Решайте, пока не поздно. Дают вам два часа на размышление. В знак согласия поднимете белый флаг. В противном случае — смерть, — закончил переводчик.

Немцы удалились.

А Наталья забилась в угол и думала.

Что же делать? Не сегодня–завтра кончатся продукты, и начнется повальный мор от голода, от ран гноящихся… Неужели лучше ей одной перенести муки плена? Как это называли встарь женщин, уводимых насильно в лагерь врага? Ах, да, полонянки. Вот–вот, полонянка. И ей этого страшного слова вовсе нечего бояться. «Что ты говоришь, Наталья, опомнись! — вздрагивала она от собственного внутреннего голоса, а чей–то чужой голос спорил с ней, нашептывая обратное: — Ничего страшного, пустяки! — Мужчина всегда остается мужчиной, к какой бы нации ни принадлежал. Ему подавай женщину… И разве немецкий офицер не человек? К тому же марочное вино… Закуски… Браслеты… И… какая гадость!» — вырвалось из уст Натальи.

Хотела не думать об этом. Заставляла себя не думать. Но стучат часы, близят–время. И от нее, Натальи, зависело все или почти все. Между прочим, это ее положение и успокаивало ее: значит, не тронут ни ее, ни раненых. Она уговорит. Должна уговорить ихнего офицера. Лежачих не бьют. Это и немцам должно быть известно.

Потом она снова подумала, что все или почти все зависит от нее, от того, как поведет себя и согласится ли выйти навстречу офицеру.

На что–то решившись, Наталья встала. Оглядела вповалку лежащих раненых. Они молчали. Ждали ее слова.

— Уползайте, слышите! Пока не поздно. Пока путь свободен… Ведь не сделают ни одного выстрела. И мизинцем не тронут. Уходите же! — умоляла она.

Раненые не сдвинулись с места. И молчали.

— Уходите!.. Ну, что я с вами буду делать! Я же на два часа выговорила вас у него. Потом будет поздно. Слышите! Убирайтесь все вон! — нервно кричала на раненых и села, потому что говорить уже не могла, сил не хватало. И расплакалась, вытирая кулаками лицо.

Она не могла первой шагнуть за порог этажа. Ей не велено уходить. А вот раненые, они могут уйти. Она собой выкупила им жизнь. «Выкупила», — подумала она и на душе стало легко, будто совершила в жизни какое–то радостное открытие и для себя лично, и вот для них, раненых, легкость, с которой теперь дышалось, была искупляющей.