Василий Соколов - Крушение

Немного погодя оттуда, из туманной заволочи чужой стороны, донесся гул разрывов. Несся этот гул, казалось, вскачь по всем окопам и позициям неприятельской обороны.

Первый залп гвардейских минометов был сигналом для всей артиллерии Юго—Западного фронта. И вот уже пять тысяч пятьсот орудий и минометов, расставленных на направлении главного удара, ввязались в стрельбу. На десятки километров на земле и в небе стоял сплошной гул и рев.

— Уши затыкайте! Уши!.. — кричал враз сорванным от волнения голосом боец Нечаев.

— Сынки, а где тряпицу взять? Дайте тряпи–и–цу! — пытаясь перекричать гул, истошно орал старый солдат Нефед. Он обхватил ладонями уши, тщась хоть на время артподготовки ничего не слышать.

Костров глядит на них, и ему делается смешно: «В боях пообтерлись, а простой вещи не знают…» — и он кричит так, чтоб все слышали:

— Рты разевайте шире! Рты!.. Так, чтоб скулы хрустели! Тогда и не будет Ломоты в ушах!

Артиллерия разгулялась и беснуется, вволю справляет свою трапезу на чужих позициях. Жарко от работы, умаялись русские артиллеристы; сняли дубленые белые полушубки, в одних гимнастерках, да еще нараспашку, подносят увесистые снаряды, суют начиненный взрывной силой металл в горячие стволы, лязгают замки, и вот уже слышится крик: «Готово!» — и все отбегают прочь. Орудие, будто вздохнув, выметывает снаряд, откатывается и возвращается на прежнее место…

— Огонь! — каждый раз слышатся заведенные голоса команд.

Пять тысяч пятьсот орудий и минометов продолжают стрелять.

Огненная гряда разрывов превращается в сплошное море огня. И там, на неприятельской стороне, недавняя завеса тумана будто расплавилась и стала желтоватобагровой. А тут, на своей стороне, русские артиллеристы и минометчики, усталые, с лицами, черными от пороховой гари, работают без передыха.

С ближних приречных деревьев срываются ледяные сосульки.

— Сынки, откуда град? — вопрошает Нефед, ощущая удары на спине.

Он приподымает голову, хочет рассмотреть, потом смеется во все лицо потешливо: — Да это же с деревов! Оказия…

Г удит земля. Г удит небо.

Снег возле пушек черный от копоти. На огневых позициях жарко. Воздух накален. Отчего бы и откуда в зимнее время жара? Ах, вон что — это пышут жаром стволы орудий, мечут волну тепла после каждого выстрела.

Час двадцать минут длится артиллерийская подготовка. Пять тысяч пятьсот орудий и минометов ведут огонь без устали.

Плавится, изнывает от жары воздух. Вблизи орудий растаял первозимок–снег. Сухи стали деревья. Кое–где на своих же позициях вспыхнули кустарник и сучья.

В 8 часов 50 минут снова раздается залп тяжелых гвардейских минометов — сигнал к прекращению артиллерийской подготовки. На мгновение стало тихо–тихо, будто легла на землю совсем неземная тишина. Только звенело в ушах. Но теперь уж от этой тишины.

Поднялась пехота. На штурм. Одним эшелоном — на десятки километров по фронту — встали полки, дивизии, весь фронт.

Стрелковая дивизия Таварткеладзе поднялась в атаку под звуки родного Ларийского марша, — духовой оркестр из девяноста трубачей заиграл этот марш, и солдаты, подхватив бравурную мелодию, разом выметнулись из окопов. Заслышав звуки оркестра, правый фланг дивизии Шмелева вдруг запел на ходу:

Вставай, проклятьем заклейменный,

Весь мир голодных и рабов…

Подхватила гимн вся дивизия и понесла с собой:

Никто не даст нам избавленья —

Ни бог, ни царь и ни герой.

Добьемся мы освобожденья

Своею собственной рукой.

Не удержались в окопах, следом за товарищами поднялись и пошли вперед девяносто трубачей. На ходу, посверкивая медью оркестра, играли гимн, и, казалось, весь наступающий фронт пел:

Это есть наш последний И решительный бой!..

Идущий впереди цепи Алексей Костров тоже пел и чувствовал, как мурашки обжигают в волнении щеки, лицо, а ноги и все тело наливаются свежей и какой–то пружинящей силой…

На первую траншею вымахали, не встречая какоголибо сопротивления. Огненная буря, которая бушевала здесь час двадцать минут, произвела огромные разрушения в укреплениях, а еще больше в психике вражьих солдат. Утробно зияли вывороченные наизнанку блиндажи и землянки. Обвалились окопы. Кверху колесами торчали или уткнулись стволами в землю, будто споткнувшись на ходу, серые орудия. Дотлевали головешки дерево–земляных сооружений. Из распоротых перин, матрацев и подушек ветер выдувал перья, и они метались и кружили, как птицы. И провалисто, в накладку теснились воронки. И лишь кое–где лежал нетронутый снег, да и он был в черных подпалинах.

Завидя русских на позициях, откуда ни возьмись появились вражьи солдаты. На них было страшно глядеть: у одних из ушей по скулам текла кровь, другие еще держали в руках автоматы, но вовсе не стреляли, третьи шли навстречу с поднятыми, посиневшими на морозе руками, четвертые… Эти четвертые были смешны и непонятны в своих движениях. Один, сидя на корточках, то и дело взмахивал близко у носа рукою, сжимал в воздухе растопыренные пальцы, потом подносил к лицу и близоруко разглядывал ладони, — похоже, ловил невидимых мух. Другой, поблизости от него, катал на своих коленях и по животу гранату, видимо, без запала. Третий, подергиваясь плечами, злорадно и дико хохотал…

«Эти все с ума сошли», — подумал Алексей Костров и отвернулся, ему вдруг стало жалко их, вчерашних врагов…

С утра 19 ноября, когда на Дону началось русское контрнаступление, генералы Василевский и Воронов сидели на полевом аэродроме, хотя обоим, как представителям Ставки, надлежало быть уже в донской степи.

— Не пойму, за каким лешим нас вызывали в Москву? — ворчал Воронов, — И главное — когда? Семнадцатого, в самый горячий момент подготовки сражения! Кому это взбрело в голову вызывать? И зачем? Ну, доложили, что все готово… Ну, получил я указания, чтобы получше обеспечить в артиллерийском отношении удар по противнику на Среднем Дону… Удар, который произойдет еще бог весть когда — в первых числах декабря. Но ведь эти указания можно было бы передать по телефону или прислать с доверенным лицом… Ох, уж этот неуместный вызов в Москву!

— Хватит тебе бурчать! — перебил Василевский, хотя и сам был недоволен.

Высокий и стройный, Воронов нетерпеливо вышагивал по заметенной снегом дорожке и приговаривал:

— Как же это можно перенести, Александр Михайлович! Я же заболел буквально, как там пройдет артиллерийская подготовка, как сумеют наши пушкари бороться с неприятельской артиллерией и минометами? — Он взглянул на часы и забегал взад–вперед. — Боже мой, там уже кончается запланированная артиллерийская подготовка!.. Насколько удачен будет переход от артподготовки к сопровождению наступающих войск? Где же самолеты? И за каким дьяволом вызывали? Кто это надоумил Сталина, кто–то нарочно нам подстроил!..