Василий Соколов - Крушение

Он, Василевский, будто слышит, как в десятках километров отсюда, в заснеженных степях советские дивизии и корпуса рассекают и рвут неприятельские коммуникации, и хотя о полной победе говорить еще рано, но она уже стоит перед глазами въявь. И радовалось сердце. Здесь, на донских рубежах, где скрещивались силы и генеральные планы немецкого и русского верховных командований, где тревоги многих дней и ночей не да вали покоя не только нашей армии и Ставке — всему народу, всей стране, — эти тревоги и опасения оборачивались теперь праздником для нас, русских — уж недалек тот день!

На минуту предавшись радости, Василевский спохватился, что ему в его положении начальника генштаба вовсе не следует обольщаться, по крайней мере — преждевременно, и он настроил себя на другой — деловой и озабоченный — лад. Спросил у подошедшего к столу, застегнутого на все пуговицы командующего:

— А это что у тебя, Николай Федорович, отставшие или милосердия ждущие? — Василевский кивнул на синие круги с обозначенными внутри номерами неприятельских соединений.

— По принуждению на тормоза спущены, — усмехнулся Ватутин и хмуровато сдвинул брови. — Большой мешок вот здесь, в станице Перелазовской. Доколачивается… А между двумя нашими армиями застрял в районе Распопинской 5–й армейский корпус румын.

— В тылу наших войск? — поморщился Василевский. — Это чревато и для нас неприятными последствиями.

— О последствиях пусть теперь думают немцы! — сорвалось у Ватутина. Сорвалось мгновенно и неожиданно для самого себя. Возможно, и не следовало так резко отвечать. И, поняв это, Ватутин взглянул уважительно в глаза начальнику генштаба, примирительно спросил: — А как вы, Александр Михайлович, думаете? Какие могут быть для нас последствия?

— Смотрите только, чтобы отходящие немецкие войска не смяли ваши тылы. Раненый зверь вдвойне опаснее.

— Не сомнут, — заверил Ватутин. — Главное для меня — пробиться вот сюда, — он ткнул пальцем в Калач, — А потом этих… блуждающих тыловых… будем обкатывать!

— Ну–ну, обкатывай, — заулыбался Василевский. — Завтра перейдет в наступление и Сталинградский фронт. Надо, чтобы оба крыла сомкнули кольцо окружения именно здесь, в Калаче. А потом — самое трудное… Удержать в своих руках всю группировку, не дать выйти неприятелю.

Оба понимали: задача не из легких. Окружить — это половина победы, а подавить огромную массу войск — это уже сама победа. Понимали и то, что немцы, попавшие в окружение, будут отчаянно вырываться, захотят прорвать русское кольцо извне. Скорее всего, этот контрудар нужно ожидать из района Котельниково. Эту опасность предвидит Ставка.

— А с других фронтов не подбросят? — посомневался Ватутин.

— С каких фронтов? — загадочно прищурился Василевский.

— Ну, хотя бы со Среднего Дона — из–под Воронежа.

— Не выйдет! Не позволим снять ни одной дивизии.

Сами и там скоро перейдем в наступление.

— Ас Центрального фронта долго ли -перебросить авиацией? — спросил Ватутин. Для него, командующего войсками на главном направлении, все эти опасения были вовсе не праздными. От того, как сумеет немецкое командование высвободить силы на других фронтах, быстро сманеврировать и прийти на помощь гибнущим войскам, во многом будет зависеть успех или неуспех в донской степи. И эти опасения не раз возникали в Ставке, тревожили Василевского и раньше. Но сейчас он медленно заулыбался, тая какую–то важную новость и думая, сказать или нет, потом, наконец, не выдержал, проговорился:

— Насчет Центрального фронта опасаться не стоит. Ни шиша они оттуда не возьмут. Даже, наоборот, вынуждены будут латать дыры и там… Жуков туда выехал… Понял?

Ватутин закивал, потирая ладонь о ладонь. Но, погодя минуту, вновь усомнился:

— Ас Кавказа не могут перебросить? Расстояние не дальнее…

Василевский насупился, встал. Подошел к карте, долго глядел, поглаживая ладонью плашмя негустые пряди волос, аккуратно уложенные на лбу вбок. Так и не сказал ничего определенного, лишь повторил дважды:

— Возможно… Возможно…

И неспокойный голос, каким было говорено одноединственное это слово, передался и Ватутину. Это сжало его сердце щемящей болью.

Ночью в крытую машину к полковнику Шмелеву, чья дивизия была посажена на грузовики, десантами на танки и двигалась в полосе главного удара, привели двух пленных. Ординарец доложил о них в тот момент, когда Шмелев прилег на откидную железную скамейку.

— Какие пленные? — спросил Николай Григорьевич.

— Румыны.

— Тоже мне удивил! Обождут! — бросил Шмелев, укрываясь с головой шинелью.

— Товарищ полковник, важные персоны, — добавил протиснувшийся в машину следом за ординарцем капитан Костров. — Оба генералы.

— Генералы?! — Шмелев сбросил шинель, поднялся, надел китель. — Вводите!

Костров приоткрыл дверцу автомашины, крикнул наружу:

— Эй, Нечаев, давай их сюда: Да живее!

Первый был тонконогий, холеный, в высоко заломленной фуражке, чем–то напомнивший Шмелеву подсолнух с огромной рыжей шляпкой. Едва очутившись в машине, он со словами: «Пардон… Извиняюсь!» — хотел приложить к голове руку в приветствии, но задел о планку брезентового потолка и опустил руку, встряхивая от боли:

— Нехорошо, низко потолок!

Вы говорите по–русски? — удивился Шмелев.

— Малко–малко. Пардон! — ответил он с живостью в глазах.

— Садитесь, — предложил Шмелев и — обращаясь к ординарцу: — Подлей на всякий случай в гильзу бензин. Может затянуться собеседование.

Длинный, как шест, генерал охотно прошел вперед, к столику, и сел на раскладной стул. Второй — мешковатый, с землисто–черным лицом, заросший столь же черной щетиной, — не двинулся с прохода, стоял, жестко уставясь холодными глазами на русского полковника. Шмелев указал ему место рядом, на откидной скамейке. Но тот не сел и не подчинился голосу, стоял у двери, нервно стиснув зубы.

«Этого придется уламывать», — подумал Шмелев и дал знак ординарцу, чтобы принес закуски.

Длинный генерал заговорил о себе еще до того, как была принесена закуска. Он — работник генштаба румынских королевских войск, по его выражению, компетентен по русской армии, поэтому учил и знает русский язык.

— Что же эта компетенция подсказывает вам? — еле сдерживая усмешку, спросил Шмелев.

Не понял генерал, пришлось вразумлять, и только после этого он с живостью зацокал языком:

— Гитлер капут. Румынская армия надо быстро–быстро отвязаться от немецкой армии… Пардон, пардон! — невпопад произносил он слова извинения.

— Отвязаться — это разумный шаг, — сказал Шмелев. — Я только не понимаю, что вас раньше связывало. Зачем на нас пошли войною?