Василий Соколов - Крушение

Сейчас Костров думал о себе, как о ком–то отрешенном, не имеющем к реальному, сегодняшнему Кострову никакого отношения… Так, значит, жизнь и смерть одного человека не влияют на судьбу войны? Сколько же надо жизней, теплых и больших человеческих тел, чтобы повлиять на нее? Кому дано право решать этот вопрос и в чьих руках находится эта мерка?

Костров хотел видеть во всем какую–то целесообразность. Война — это не нагромождение случайностей. Костров это знал, но целесообразности в смерти одной сотни немощных людей не было. Тогда в чем же ошибка Кострова–солдата? Он нарушил приказ. Но ведь приказ был отдан словами, а выполнять его нужно было свинцом, и речь шла о жизнях людей, оборвать которые очень просто, но переделать… А ведь мы военнопленных стараемся перевоспитывать! Мы не убиваем их, как фашисты наших.

В комнате сгущалась темнота. Никто не приходил и не вспоминал о Кострове. И тут он вдруг понял, что самое страшное на войне — это оказаться вне людского потока. Вот ходил, воевал капитан Костров, а теперь его нет. «Ну, что же, нет так нет». И все. В батальон придет другой комбат, и никто не осудит его за то, что он занял место еще живого человека, и никто не скажет ему: «Сражайся так, как делал это Костров», потому что никто не будет знать, правильно ли поступал и жил пропавший куда–то Костров. Сейчас ему вдруг вспомнились давно нанесенные кем–то обиды, мелкие досады, и сквозь все это самой большой обидой, самым большим горем обернулась Наталья. Он начинал думать о нежной и трогательной Верочке, и эти раздумья о ней отгоняли мрачные мысли и давали ему утеху.

«А что же думает сейчас обо мне Ломов?» Сколько ни напрягал свое воображение Костров, представить себе это он так и не смог.

А Ломов торжествовал.

Машина внахлест вжикала резиной по укатанной и мерзлой дороге. Вечерело. В наступившей темноте вести машину становилось труднее и труднее. И поле, и дорога, и небо — все слилось в темно–матовую пелену.

Километра на три отъехали от города, когда увидели на обочине в сугробах какие–то черные фигуры. Ломов вздрогнул, на миг подумав, не немцы ли, но фигуры темнели, как апостолы в церкви, — не шевелясь и не стреляя. «Что это мне померещилось? Призраки…» Ломов протер глаза и опять скосил взгляд на обочину.

По–прежнему недвижно, но теперь, казалось, угрожающе стояли фигуры по сугробам.

«У меня определенно галлюцинация», — беспокойно заворочался Павел Сидорович, но, однако, велел водителю погудеть бронемашине, чтобы остановилась. Генерал решил увериться, в самом ли деле мерещатся призраки или видятся ему действительные, хотя и странные, человеческие фигуры. Они стоят по колено в снегу и будто просят его, генерала, остановиться и подвезти.

Автомашина съехала вбок со скользкой наледи, развернулась, перегородив путь сзади идущей машине. Ломов не вскипел.

— Что это там торчит? — открыв дверцу, спросил он.

— Трупы в мундирах, — ответил высунувшийся из машины офицер.

— Какие? Чьи? — страшно удивился Ломов.

— Шофернц упражняется. Вон сколько навалено трупов. Вешки ставят.

Ломов поморщился.

«Вешки… Ишь ты приладили», — покусал он губы, ничего больше не спросив.

Сел в машину и поехал, угрюмо сосредоточившись.

Батальон особого назначения таял на глазах его командира, майора Вульфа Гофмана. Когда батальон посылали туда, где ему полагалось быть по долгу службы, — занимался ли сбором и отправкой в империю украинского зерна или вступал следом за наступающими войсками в города, чтобы опустошить их, — Гофман радовался, Гофман ходил рыцарем. Положа руку на сердце все–таки и ему, господину майору, перепадало изрядно: недели не проходило, чтобы он не отправил посылку в родной Кёперник. Меховые шубы, золотые часы, браслеты, редкие изделия русских умельцев, оригинальные картины, украинское сало — все это слал господин майор домой, хотя самому ему казалось, что слал мало. И посылки гнал так часто, что запутался в их количестве и сроках отправления, поэтому завел порядковый номер, предусмотрительно сообщаемый в письмах жене.

Отбирая вещи у жителей, он не видел в этом ничего зазорного, внушил себе, что так и должно быть, что у него, немецкого офицера, на роду написано жить трудом и благами людей иных наций.

«Мы должны мечом добыть для Германии хлеб насущный и жизненное пространство!» Кто это сказал? Фюрер. Майор Гофман будто высек эти слова в своей душе, и порой ему казалось, что эту меткую и хлесткую, как бич, фразу произнес когда–то он сам.

Второй год идет война в России, но только самому себе майор Гофман мог сознаться, что за это время уже успел отправить посылку с порядковым номером сорок девять. А что будет дальше и сколько же еще отошлет он добра?..

В Сталинграде все стало иначе. Город обрушил на его батальон свинцовую бурю. Кругом все горело, тонуло в дыму, падало и гибло. Поживиться было нечем. Стало не до посылок. «Что с тобой, почему мы не получаем подарки?» — спрашивала в письмах фрау Марта. Раньше каждая строка ее письма радовала, теперь эти слова скрипели на зубах, как песок. «Ненасытная жадность развилась в ней. Хоть завали вещами, все равно будет требовать. А не спросит, как я тут. Может, последнюю получку получу — свинец в лоб», — с недовольством подумал как–то Вульф.

Еще месяц назад он надеялся, что дела на фронте поправятся, им удастся, невзирая на жестокое упорство русских, столкнуть неприятеля в Волгу и взять город. До самых последних дней надеялся. Эта вера укреплялась в нем обещаниями из Берлина. По вечерам Гофман слушал передачи в «Час нации» — Геббельс, Геринг в один голос уверяли, что немецкие войска у стен большевистского города не будут брошены на произвол судьбы, что питание и боеприпасы идут беспрерывным потоком, по «воздушному» мосту, что на помощь выступила одна из армий генерал–фельдмаршала Манштейна…

«С вами бог и наш фюрер», — заканчивались передачи.

Эти слова в иных случаях вдохновляли. Сейчас они вызывали раздражение. Не став слушать бравурный марш, чем обычно заканчивались радиопередачи, Гофман резко выключил полевую радиостанцию и опустился на жесткую походную койку. В блиндаже было холодно, дрова кончились, откуда–то из невидимых щелей прокрадывался свирепый январский мороз. «Сможем ли мы продержаться на таких холодах?» — подумал Гофман. Его знобило, на позиции идти не хотелось. Видеть, как истощенные солдаты коченеют в окопах, скулят о еде, поглядывают на своего начальника искоса, с непотаенной обреченностью, было просто невыносимо. К тому же солдаты ропщут на своих командиров, считают их виновными в этом роковом положении. Участились случаи открытого неповиновения. А позавчера выстрелом в спину был убит ротный командир Рейтер. Благо не удалось замести следы преступления. О стрелявшем тут же донес агент гестапо, официально именуемый в батальоне, шефом пропаганды. И когда гренадера, произведшего выстрел в спину, вызвали на допрос к командиру батальона, он впервые, кажется, не отдал приветствия взмахом руки, а стоял — маленький, но с длинными, как рукоятка кувалды, руками.