Василий Соколов - Крушение

— Он всем нам заказал на том свете рай, — притворно серьезным тоном ответил полковник и безнадежно махнул рукой. Спохватись, он жестом указал майору старое, кожаное, невесть как оказавшееся тут кресло и поинтересовался, по какому же поводу так поздно тот зашел.

— Ранен я, господин полковник, — пожаловался Гофман, держа на весу руку.

— Когда это и где тебя задело?

— На прошлой неделе… Осколком…

— Что, осколком? И ты мне не доложил?

— Думал — пройдет, да и беспокоить не хотелось.

— И теперь болит?

— Очень… очень дурно себя чувствую… — застонал Гофман. — Ноет не только рука, а все плечо. Кажется, гангрена откроется… И вдобавок живот, черт бы его побрал! Дизентерия!

— Да, сочувствую тебе. Чем же могу помочь?

Гофман помедлил, выразив на лице мучительную гримасу.

— Помощь нужна одна… Стационарное лечение в госпитале… Отправьте меня, на законных, конечно, основаниях, в тыл. Ведь я же могу совсем погибнуть, не принеся пользу империи.

Полковник встал, подтянул резиновые подтяжки и подошел вплотную к майору.

— Милейший Вульф, — сказал он. — Все, что в моих силах, сделаю. У меня пенициллин есть, редкая новинка медицины. Температуру сразу сбивает. А вот посадить на самолет не могу.

— Почему? — упавшим голосом проговорил Гофман. — Разве так много старших офицеров вышло из строя и мест нет?

— Да где мы теперь самолет возьмем? За хвост его с неба крюком подцепим? Взлетно–посадочные площадки все в руках русских.

Гофман хотел что–то сказать и не мог, голос не повиновался. «Все, кончилось», — подумал он и опустил голову. Долго сидел угрюмо, пока молчание не нарушил командир полка.

— Мы в железных тисках! И нельзя надеяться и на фюрера и на себя. Не–ет! На провидение да на русских. — Он трудно перемедлил, поглаживая лицо. — Наша судьба зависит от них, от русских. А мы столько несчастий, столько зла и разрушений причинили им, что вряд ли они простят нам. Нет, порок не прощается! Вздернут нас, как гусей на базаре. И у нас остается одно… держать при себе по одному патрону… Впрочем, возьмите пенициллин, — полковник полез в чемодан, стоявший наготове у койки, и достал пузырек, высыпал из него несколько таблеток. — Это поможет сбить жар, — подавая, заметил он. — А пока давай–ка угощу тебя кофе. Правда, не натуральным. Из жженого пшеничного зерна, но пить приятно.

Он снял с чугунной печки кофейник, разлил в две чашки. Гофман выпил скорее ради приличия и поднялся уходить.

— Да, насчет похорон… Быстрее кончайте эту церемонию, — заметил на прощание полковник. — И взвод шлите, ко мне на охрану. Завтра мы можем оказаться в лапах. А так хоть какая ни на есть, а охрана. И сами держитесь поближе.

Майор покинул блиндаж.

Занималась заря — холодная, неуютная, знобящая. Гофман смотрел на всхолмленную степь, настороженную и притихшую, как перед грозой. Ему показалось, что степь вымерла, никакой войны здесь уже нет. Но вот чуть ли не под ногами у него шевельнулся бугорок. Из прелой, лежалой соломы показалась каска… Майор вздрогнул. Это видение человека, своего же солдата, вернуло его к действительности и напугало. Он испытывал чувство гнетущей тоски и досады. А как бы хотелось, чтобы продлилась и эта заря, полыхающая все ярче, и тишина над степью: никто не откажется от жизни, продленной хоть на час, никому не хочется умирать…

Трупы лежали у подножья отлогой балки. Лежали рядками. Предвечернее солнце еще не скатилось за горизонт, висело, как приколотое к гребню, будто стараясь заглянуть, что делается в балке. Холодные и тусклые лучи скользили по ликщм уложенных вповалку людей, и казалось, это не трупы, а уставшие солдаты. Решив передохнуть после длительного марша, они легли да и заснули разом, только мелкая поземка притрушивала их, крупинки снега лежали на лицах, не таяли.

— Счастливчики! — с мрачной усмешкой проговорил Вилли и обернулся к санитару, в паре с которым принес на носилках еще один труп. — Куда этого будем класть?

— А что, разве некуда?

— Видишь, вся балка занята плацкартными местами, — опять пошутил Вилли.

— Осторожнее, — оглядываясь, проговорил санитар, — Нас могут подслушать…

— Теперь не страшно. Все будем там! — безнадежно пробормотал Вилли, — Жаль, что не расплатились…

— С кем? — спросил санитар Курт Мюллер.

— У тебя много было врагов? — не ответив, спросил Вилли.

— Сам знаешь, вся Россия была населена недругами моей Германии…

— Дурак, да еще в квадрате! — оборвал его Вилли. — Неужели ты полагаешь, что русские хотели тебе насолить в жизни? И в чем они виноваты? Разве в том, что мы напали на них?

Курт не знал, что сказать в ответ, хотя слова Вилли задели его за живое. Поведя плечами, уставшими дер жать носилки, он кивнул: — Давай вот сюда сложим, на второй ряд…

Мертвец был. мерзлый и свалился с носилок на дорогу гулко.

Вилли перевел глаза на трупы, они лежали длинно вдоль балки, будто кто их выстроил по команде. Потом перевел взгляд на этого последнего, сброшенного на дорогу, и сказал с усмешкой:

— Надо бы подвинуть. Порядка в войсках умершей армии не вижу!

— Брось шутить, Вилли, а если сам… в таком положении окажешься?

— Мертвецу наплевать, как его положат — удобно или неудобно, — ответил Вилли. — А вот нам предстоит еще пережить… Бомбежки, обстрел, голод… Тебе сегодня конина досталась?

— Нет, худой водичкой пробавлялся.

— Ну, вот… А если наше командование еще будет упрямиться, как животное, именуемое ослом, нам и воды не дадут.

— Фюрер обещает прислать помощь. Я вчера сам слышал по радио.

— Кто говорил — Геббельс или этот позолоченный рейхсмаршал Геринг?

— Не все ли равно?

— Вот именно! — подхватил Вилли. — Они тебе наобещают, как жить в раю… Как и там вести себя и говорить: «Хайль!» А мы–то с тобой знаем, что такое рай. Вот он, рай небесный! — Вилли с явной издевкой сделал широкий жест, указывая на окоченевшие, заметаемые поземкой трупы.

— Что ты взялся их костить? — с недовольством сказал Курт. — Они же не виноваты…

— Как не виноваты? — переспросил Вилли и подступил к санитару, тяжело дыша: — И ты смеешь такое говорить? Ты медик, гуманный человек! Неужели ты не понял, кто виноват? Русские, говоришь? Но они же на нас не нападали! Это мистика внушила фюреру, что Россия угрожает Германии. А русские до последнего часа хлеб нам слали, нефть, никель… Кормили нас… Свиньи мы неблагодарные, а не чистокровная раса! Убирай вот своих подопечных!

— За такие вещи надо расстреливать! — угрожающе сказал Курт.

— Кого? Меня? — ткнул себя пальцем в грудь Вилли. — Извиняюсь! Мы находимся в котле. И теперь нет среди нас ни начальников, ни подчиненных. Сами в ответе за свою судьбу. — Он помедлил, соображая, и погрозил пальцем: — Попомни, Курт, не пройдет и месяца, как наши обожаемые генералы напялят на себя все солдатское и будут просить пощады у русских.