Василий Соколов - Крушение

Кинулась Аннушка от стожка. Прибежала в село ни живая ни мертвая. Едва переступив порог правления, ужасно надорванным голосом закричала:

— Гражданы!.. Анти–и–христ!..

— Чего ревешь, дура! Муж, что ли, побил? — дернулся из угла с лавки сторож.

— Ой, стражи божьи! Там… за рекою… в скирду… хрыпит… Шпиён какой–нибудь! Поднимай, Демьян, тревогу, бей в рельсу! — Аннушка схватилась за голову и побежала будить председателя.

Разбуженные люди повалили за реку. Долго отыскивали в омете место, где, как уверяла Аннушка, повиделись ей ноги; одни ходили вокруг опасливо, другие подтрунивали:

— Эх, Аннушка, убежал твой шпиён!

— А-а, бабе разное повидется. Мышонка приняла за верблюда!

— Обожди чесать язык, может, придется Аннушке медаль вешать.

Аннушка зашла в теневую сторону.

— Тута. Шпыняйте в эту нору…

Демьян сунул внутрь палку, нащупал что–то твердое.

Окликали, просили, настаивали вылезть, но стог не шевелился. Начали опять совать в солому палку, кто–то перехватил ее за конец и удерживал.

— Ага, зацепился! — крикнул Демьян, но палку выдернул легко.

— Наваливаться артельно, чтобы не пикнул, басурман! — скомандовал Лукич, вид его был грозен и жесток.

Разворошили стог.

Из соломы сам вылез мужчина в ватнике, лежалая, изъеденная мышами труха набилась в волосы. Когда увидели, что это Левка Паршиков, люди на миг отпрянули, не зная, что с ним делать.

— Отоспаться не дала до свету. Чего потревожила? — скосил глаза Паршиков на Аннушку и притворно зевнул во весь рот.

— Жену мою чуть в гроб не загнал, образина эдакая! — подскочил Митяй, тряся перед ним кулаками.

Паршиков двинулся на него, плечом оттолкнул от себя. Кто–то крикнул, что надо вязать его, другой — дать в бока пинка! Паршиков на это лишь ухмылялся.

Скрытое бешеной злобой повиновение пришло к нему в момент, когда Лукич, бывший красный партизан, выхватил из ножен именную саблю и занес над его головой:

— Я тебя, дезертира, надвое развалю! Следуй за мной!

Покосись на него затравленно, Левка Паршиков как–то обмяк, опустив короткие, точно обрубки, кисти рук.

Налитые злобой глаза ни на кого не глядели.

Под конвоем повели Паршикова в село. Перед тем как сдать милиции, посадили в амбар за двумя замками и сторожить его поставили Игната с ружьем.

В тот же день под вечер Левку Паршикова: сдали вызванной из района милиции, и под стражей отвезли его на Хворостинку, где и посадили в глухое каменное здание, прозванное кутузкой, с окнами, забранными железной решеткой, и с дверью, тоже обитой железом, — участь его ждала нещадно–скорая: в военную пору укрывающихся от призыва могли упечь запросто…

Жители Ивановки и близлежащих сел не чаяли избавиться от дезертиров вроде Паршикова, которые уже начали побаловывать: воровали, нападали на едущих с базара, уводили ягнят, пугали девушек…

— Попался в кутузку, — говорили в Ивановке про Паршикова, — оттуда не выберется. Такого не жалко и на первой осине повесить.

Но той же ночью Левка Паршиков сбежал. Сбежал с. простотою диковинной. Поставил стоймя во всю высоту железную кровать, влез на нее, приподнял плечом одну доску в потолке; посыпалась на пол чердачная пыль и труха, а Левка подтянулся на руках, просунул себя в проем, увидел в крыше разорванный лист железа, отодрал его еще больше, бесшумно выбрался наружу и сполз по глухой стене.

Осталась после него на полу только куча осыпавшегося мусора. Ищи ветра в поле!

Шел километров пять прямиком через нескошенные поля, через пашню, шел, все уторапливая шаги, боясь, быть может, не столько преследования стражи, как света огней, мигавших позади на станции, паровозных гудков: шум движущихся эшелонов казался таким близким, что поезда будто сорвались с рельсов и гнались за ним. Немного успокоился уже вдали, в овраге. Темнота сплотнилась тут кромешная — даже взошедшая луна еле мерцала своим неверным холодным светом. Левка присел на выгоревшую за лето жесткую траву, облизал невесть когда прикушенные до крови губы и обдумывал, куда ему податься. Выбрать место, где бы упрятаться! стало для него задачей нелегкой. Земля большая, а места ему нет. Подмывал соблазн махнуть в Добринку или в Грязи, но удерживало то, что в городах и на станциях ему долго нельзя вольничать: никто не пустит на постой, а за такими, как он, не имеющими ни паспорта, ни воинского билета, следят на каждом шагу. «Не пробраться ли задворками к отчему дому? Мать примет, конечно же примет — все–таки мать», — но, подумав так, Левка усомнился: где, как не дома, в первую очередь станут его искать. Ведь не раз же милиция устраивала на него облаву, подкарауливая у дома на сонной заре.

«Старая ведьма спугнула. А так бы лежал в стогу… Уж я тебе, развалина, отплачу…» — подумал Левка, злясь на жену Митяя. Не мог он простить и тем, кто собрался у стога, ширял в него чем–то тупым, и потом, вытащив его из соломы, надсмехался, плевал в лицо. На время приглушенная обида вспыхнула в нем бешенством. «Погодите, я вам покажу, вы узнаете Левку, какая у него рука!»

В таком роде думал он, как будто перемалывая стиснутыми зубами и тяжкие, загнанные свои воспоминания, и всех, кто стоял на его пути, но близость рассвета спутала, наконец, его мысли.

Паршиков устало, чувствуя от недосыпа ломоту в теле, встал, медленно побрел краем оврага. Он знал, что эта впадина тянется вплоть до Ивановки. И вдруг ему пришло на ум уйти на заброшенные выселки, спрятаться на мельнице. Там никто не живет: мельница старая, разваленная, воду можно пить из пруда, а картошки подкопать пустяки — кругом огороды.

К утру Левка добрел до мельницы, устроился на верхнем подмостке, изредка оглядывая в щель и пруд, и проходящую вблизи дорогу.

С неделю пролежал он в своей берлоге, выходя на поиски еды сперва по ночам, потом, обвыкнув, — в светлое время.

Как–то по неезженой дороге мимо мельницы проходила Верочка, неся на палке через плечо ведерко. Густели сумерки, но Паршиков сразу узнал ее в лицо. То ли уморенная ходьбою, то ли потехи ради она присела у пруда, тихого в предвечерье. Посидела немного, наклонилась, окунула руку — теплая и мягкая вода обрадовала ее. Верочка из–за спины осмотрелась: никого нет, покойно кругом — скинула сандалии, почесала коленку, потом шлепнула ногами по воде, опустила их, подоткнув юбку повыше.

Сверху через щель Паршиков разглядел ее белые ноги. «Деваха… Поспела… Да, поспела… Вот возьму сейчас… Возьму…» — ударило в голову. Он в напряженном рывке соскочил с подмостка, громыхнул доской, на миг замер, прислушался и, осклабясь, перемахнул через разбухшие в воде бревна. Во всем теле билось одно: «Не встала бы, не ушла…» И полз канавой вдоль дороги к пруду. Полз по жгучей крапиве, не чувствуя ее жалящих ожогов, полз и думал: «Теперь не уйдешь. Возьму! Будешь сопротивляться — покажу нож… Враз смякнешь». И Паршиков нащупал за голенищем рукоять ножа.