Василий Соколов - Крушение

Паулюс встал, заходил по полу. Бункер был тесен: командующий нервно ходил взад–вперед, едва не ударяясь в дверь.

— Н-да, тонут… Хороший этот пророк! Вели ему аккуратно шнапс выдавать и пообещай, что после нашей победы… когда слова его сбудутся и последний русский потонет в Волге, я лично буду ходатайствовать о предоставлении ему имения где–нибудь на юге — где угодно, по желанию.

— Желание у него обосноваться в Крыму, — заявил Адам.

— Ему, переводчику, веры мало, но за сребреники он будет служить нам, немцам, с преданностью пса: заставим лаять — будет лаять, поставим сторожить — будет сторожить.

— Украдет, — рассмеялся Адам. — Уж я его знаю. Вокруг носа обведет.

— Ладно, Адам, иди и пообещай особняк ему где угодно, а там посмотрим!.. — махнул рукой Паулюс и, когда адъютант вышел, рассмеялся нервическим смехом: «Ловко, черт возьми. Удачно. Соломинка… Русские тонут и хватаются за соломинку… А мне остается подталкивать их, чтоб скорее тонули… Буду штурмовать. Настойчиво, день за днем. Они еще узнают, что значит для них Паулюс», — подумал командующий и, сев за стол, начал обдумывать план осады Сталинграда. В сущности, город был уже в руках немцев, оставалось только выбить жалкие силы русских из развалин и потопить их в реке.

В августе Западный фронт частью поредевших сил предпринял наступательные действия в районе Погорелое Городище. Главная тяжесть войны в то время перекинулась в степи Сталинграда, поэтому бои в Погорелом Городище мало кого волновали: какой бы ни был успех этого отвлекающего маневра, все равно решающими были тревожные сражения на юге.

Командующий Западным фронтом Жуков, проводя эту отвлекающую операцию, не испытывал особой радости. Да, собственно, и радоваться–то причины не было. Ограниченные масштабы операции и явная нехватка сил, которых неоткуда было взять, не давали ему возможности размахнуться и превратить частный замысел в оперативно–стратегический, могущий поставить всю немецкую группу армий под угрозу развала и поражения. Здесь, на центральном участке, немцы, чувствуя свою слабину, держали оборону и — не тревожь их, — кажется, не помышляли бы наступать и в течение всего года. Но и советская сторона — Западный фронт — не могла нанести по ним крупный, громящий удар, хотя у командующего Жукова и были на этот счет большие замыслы.

Самое удручающее состояние полководца — это когда его желания и помыслы (все равно в силу каких причин — объективных или субъективных) не могут быть воплощены в действительность.

Главная тяжесть войны навалилась на донские и заволжские степи.

Западный фронт утрачивал свое былое значение, невольно становясь вспомогательным. Жуков понимал, что события решаются теперь на юге. Там линия фронта на ряде участков нарушена и прорвана, войска вынуждены отходить. И он подумал, имея в виду Верховного главнокомандующего: «Наверное, не забыл еще тот спор… Дуется… А ведь сам же оказался не прав. Поторопился наступать… Отсюда все беды».

Однако 27 августа звонок из Кремля затребовал Жукова.

Сталин говорил неожиданно примирительным голосом:

— Георгий Константинович, дорогой… Оставьте за себя начштаба фронта для завершения Погорело—Городищенской операции, а сами немедля выезжайте в Ставку.

В тот же день поздно вечером Жуков прилетел в Москву.

Несмотря на тревожное военное время, все прибывающие с фронтов по обыкновению являлись в Ставку или в генштаб чисто выбритыми, прилично одетыми. Тыловые, даже очень почтенные и солидные работники завидовали фронтовым командирам, завидовали их порывистым движениям и горделивой осанке, их внутренней собранности, их боевым наградам, и даже пахнущие степными травами гимнастерки вызывали молчаливую ревность.

Жуков знал, что неспроста Верховный главнокомандующий вызывал его так срочно, поэтому ввалился в кабинет в пыльном кителе, в сапогах, покрытых засохшей глиной. Но Сталин сейчас не обратил на это внимания.

На нем самом был помятый мундир, будто ложился отдыхать не раздеваясь. Лицо его осунулось, побледнело.

Сталин поздоровался за руку и проговорил упавшим голосом:

— Плохо получилось у нас на юге. Может случиться так, что немцы захватят Сталинград. Не лучше обстоят дела и на Северном Кавказе… Очень плохо показал себя главком. Мы его сняли… Фронт разделили на два: Сталинградским командует Гордов, а на вновь созданный Юго—Восточный фронт поставили Еременко… — Иосиф Виссарионович прошелся по кабинету, вернулся и, подойдя ближе к Жукову, сказал, не глядя на него: — Мы решили назначить вас заместителем Верховного главнокомандующего и послать в Сталинград для руководства войсками на месте. У вас теперь большой опыт, й я думаю, вам удастся взять в руки войска. Сейчас там Василевский и Маленков. Маленков пусть останется с вами, а Василевского мы отзываем в Москву… Мы ни в коем случае не сдадим Сталинград, — строго напомнил Сталин.

У Жукова от неожиданности назначения, от прежней обиды, от всего пережитого захлестнуло дыхание.

— Когда вы можете вылететь? — послышался вопрос.

Набираясь внутренних сил, Жуков ответил не сразу.

— Я думаю, надо вылететь немедленно.

— Ну, вот и хорошо. А вы не голодны? — спросил Сталин, только сейчас заметив, что на нем пыльный китель и на сапогах рыжие следы глины.

Жуков слегка поежился от неудобства и сознался:

— Да, не мешало бы подкрепиться.

Сталин позвонил. Вошел Поскребышев.

— Скажите, чтобы подали чай и бутерброды.

Были принесены чай и не менее десятка бутербродов с сыром и колбасой.

Разговор дальше не велся. Будто все, о чем минутами раньше сказал Сталин кратко, не нуждалось ни в дополнении, ни в разъяснениях. Сталин не имел привычки говорить длинно. А Жуков уже мысленно перенесся на фронт, и виделись ему задымленные степи, по которым отступали войска, и душа его, истинно русского человека, влекла туда, где Отечеству угрожала тревожная опас ность. Отпив горячий чай, Георгий Константинович обронил скупо:

— Далеко забрался. Глубинная война идет, кто кого… — Он посмотрел на Сталина, и тот, отодвинув чашку, набил в трубку табаку, встал.

— Ко мне приезжал… мой старый друг, артист, — заговорил он, щурясь. — Вот теперь, когда немец постучался в ворота Кавказа. Трудно добирался. Обходно. Боялся, что Большая грузинская дорога перерезана. Все же добрался. Звонит мне, умоляет повидаться. Дело у него срочное. «Заходи, заходи, — говорю, — вечером». Пропустили его в Кремль без моего звонка. Садимся тоже пить чай. А он разводит руками, говорит: «Сосо, не узнаю тебя… Раньше ты друзей угощал хорошим вином и шашлыком на вертеле. Да уж ладно… Привез я бутылку кахетинского». Хотел идти в гостиницу за вином, но я усадил его… Свое нашлось. Выпили. Поговорили о том о сем, вспомнили детство, молодость, родной Гори… Пора расходиться, потому как фронты ждут на проводе. «А зачем приехал?» — спрашиваю. Этот друг артист помялся и спрашивает: «Извини, Сосо, пробрался я к тебе с Кавказа по важному делу. Скажи нам, горцам, положение на фронте… Сдашь Кавказ или нет?» Что я мог обещать? — Сталин повременил, обратил на Жукова вопрошающий взгляд: — Как вы, полководец, в таких случаях могли бы ответить?