Василий Соколов - Крушение

Уснуть сразу не мог. Знобило. Он попросил чаю. Пил лежа, затем, укрывшись суконным одеялом, согрелся… Вскоре сон одолел его.

Весь следующий день, 2 сентября, Жуков провел в войсках 1–й гвардейской армии. Настроение у него было приподнятое. Не омрачали его и налетавшие неприятельские самолеты, которые вместе с бомбами кидали рельсы и порожние, свирепо визжащие бочки. Перетерпев налет в окопе, Жуков встал, отряхнулся и заметил, насмешливо кивая на бочку:

— Ишь как визжала. Думал, живого поросенка нам сбросили.

— Поросенка они и сами слопают. У немца губа не дура, — ответил рядом стоявший полковник Шмелев.

Они спустились в блиндаж, вошли в отсек, который занимал Шмелев.

— Узнайте, какие потери от каждой бомбежки несут войска, — попросил Жуков.

— Потери незначительные, товарищ генерал, — сказал Шмелев. — Больше на психику влияют. У людей голова отказывает соображать.

— Нет, вы все же узнайте. Возьмите один полк на выбор.

Шмелев позвал офицера связи.

— Капитан Судак, сходите в полк Герасимчука, возьмите точные данные о потерях при бомбежке, — распорядился он. — Да старайтесь быстрее обернуться… — добавил полковник, кивнув на представителя Ставки.

Жуков проводил взглядом офицера до выхода и заметил:

— Поджарый, потому и посылаете. Нет бы… — Он помедлил, нахмурясь, и продолжал с живостью: — Не слышали сказку про зайца и ежа? Жалко, следовало бы назубок ее некоторым командирам знать… Так вот, хвастался заяц, что умеет хорошо бегать, и вызвал на соревнование ежа. Еж согласился. Разметили они дистанцию, условились на пари и приготовились к бегу. Пров. орно, с подскоком метнулся со старта заяц, только и видны были длинные задние ноги. Но когда прибежал к финишу, еж был уже там. У зайца от удивления глаза на лоб вылезли. И посейчас эти глаза у него едва ли не выше лба. Тогда же не поверил ежу. Потребовал бежать снова. Еж, конечно, согласился. В общем, заяц бегал взад и вперед до тех пор, пока не протянул ноги. Но ежа обогнать так и не смог. А дело в том, что еж был умный и заранее послал на финиш свою ежиху. Она–то и встречала ошалелого зайца.

Шмелев не понял прямого смысла этой сказки, между тем Жуков продолжал:

— Вот так и в бою. Иной командир пользуется старыми средствами связи — пешими посыльными или телефоном. Бегает связист, не успевает чинить перебитые провода, а у другого командира привычка умного ежа: он держит на том конце рацию…

Шмелев почувствовал, что Камушек брошен в его огород, но постарался отмести упрек, сказав:

— Рации у нас есть. Только ввиду ожидаемого контрудара переговоры по ним временно запретил. А что касается пеших посыльных, упрек адресуйте не мне… Ведь до войны в армии радели о пеших посыльных… А когда протестовали против отсталости в армии, некоторых одергивали… под предлогом пораженческих настроений.

Жуков поморщился, взяв в кулак свой массивный подбородок.

— Сидели?

— Сидел.

Напряженно–тихо стало в блиндаже. Даже слышно было, как шуршал текший со стен песок. Молчал Жуков, молчал Шмелев. И это молчание стало невыносимым; Лишь когда повар внес огромный, на лямках за спиной бидон–термос, Шмелев сказал:

— Отведайте борща, — И поглядел на повара. — 11о сто грамм положенных выдайте.

Жуков не возразил, хотя пить был не охотник.

За столом Шмелев стал рассказывать о себе. Слова приходили резкие, тяжелые. На минуту он смолк.

Николай Григорьевич вздохнул, провел рукой по седой, начинающейся со лба пряди, поморщился, будто собираясь сказать что–то очень важное.

Жуков пристально посмотрел в глаза Шмелеву, как бы дал понять, чтобы говорил дальше. По натуре генерал армии сам был человеком резких суждений и, встречаясь с умными и справедливыми людьми, охотно слушал их и, если надо, вступал в споры.

Прикрыв ладонью глаза, Шмелев заговорил, как бы рассуждая вслух сам с собой:

— Далеко загнал нас немец. Очень далеко… Подумать только — к Волге пробился!

Жуков сказал, выговаривая слова врастяжку, как бы тоже раздумчиво:

— Да за свои неудачи нам приходится расплачиваться кровью, — Он, помедлив, взглянул на Шмелева, продолжил: — Мы, конечно, предвидели, что немецкофашистская армия, несмотря на тяжелое поражение под Москвой, еще в силе накопить резервы и двинуть войска в наступление…

Шмелев, когда генерал армии кончил говорить, как бы вне всякой связи заметил:

— Да говорят, счастье умереть вовремя. Стендаль, описывая деяния Наполеона, воскликнул: «Какая великая слава сохранилась бы за Наполеоном–завоевателем, если бы пушечное ядро сразило его в вечер сражения под Москвой». Здорово сказано! Врезались мне эти слова в память.

Жуков хотел было что–то возразить, но принужденно смолчал, не перебивая полковника. А Шмелев продолжал говорить о том, что есть полководцы, жизнь которых рано обрывалась, но от этого их подвиг и деяния не тускнели, а, наоборот, светили новыми гранями.

Живой пример, — сказал он, — Чапаев прожил до обидного недолгую жизнь, но своими лихими атаками и даже смертью в холодных пучинах реки Урал навсегда оставил себя в памяти и истории благодарного народа… Видимо, жила бы и слава Наполеона, если бы он действительно пал на Бородинском поле от русского пушечного ядра. Тогда бы, во–первых, не повел разбитую и униженную армию французов обратно по Смоленскому тракту, во–вторых, не попал бы в заточение на остров Святой Елены, в-третьих, было бы на кого свалить вину за сожжение и разорение Москвы, в-четвертых… да мало ли причин, которые бы возвеличивали его гений и мешали оы его славе затухнуть.

Когда Шмелев прервал свою мысль, Жуков спросил с притворной усмешкой на лице:

— Так что ж ты, бессердечный полковник, предлагаешь и нам вовремя убираться?

Шмелев посмотрел на Жукова. Над блиндажом послышался скользящий железный шелест, похоже кто–то встряхивал кровельные листы. От взрыва бомбы встряхнуло блиндаж.

— Вот видите, что внесла нынешняя война, — указал Жуков пальцем куда–то вверх, прислушиваясь, как самолеты уходили, со звоном ввинчиваясь в небо.

По его мнению, война внесла изменения не только в тактику, не только в оружие, но и в психологию сражающегося человека. В армиях когда–то бытовало мнение, что всякий командир — солдафон. Шло такое мнение исстари — от палочного режима, от шагистики и, в конечном счете, от грубости войны. И у нас такое бывало до революции… Война со своими убийствами и земляными работами остается делом грубым и жестоким; но когда в армию проникла техника, реактивные снаряды, когда воевать стала не только армия, но и экономика и тылы государств, когда убийство, почитаемое на поле боя за честь, стало не только и не столько делом или работой штыка, трехлинейки, гранаты, а усложнилось, перешло в область моторов, оперативных маневров и точнейших расчетов в планировании сражения, — в этих условиях неоспорим приоритет полководца умного при всех его других достоинствах. И если иные полководцы, именующие себя таковыми, воюют, достигают успеха грубой физической силой, то это обман: такой полководец либо держится на крови масс, либо за его спиной сидят подсказчики — штабы и умные офицеры. Однако нутро такого полководца, его реальный ум рано или поздно всплывут на поверхность.