Василий Цеханович - На перепутьях войны (рассказы)

— Рота, равняйсь!.. Рота, смирно!..

Шумок прекратился. Мы замерли. И тут-то, приняв уставную одеревенелую позу, я снова увидел ту женщину в серой шалюшке, ту тетечку с ведрами на коромысле. Нас от нее отделяла каменистая мель ручья. Рота стояла на левом, а она, как и раньше, на правом пологом его берегу. Похаживавший перед строем старшинка насторожился. Он резко скомандовал «Вольно!» и повернулся к ней. Они постояли в молчании, потом перебросились несколькими сдержанными словами. Словами, не очень серьезными, но что поразительно — начисто лишенными прежней веселости, легкости и озорства.

— Уходим вот…

— Вижу… Счастливо…

— Может быть, с нами?..

— А дети?..

— Ну, я к тебе… После войны…

— Ой ли?..

— Приду…

— Приходи…

Старшинка неловко примолк. И тетечка тоже примолкла. И рота стояла в молчании. И было оно, многолюдное, строевое это молчание, почти ощутимым на слух. Разрядило его отдаленное, торопливое «та-та-та-та». За краем земли, превратившимся в пышущий солнечный тигель, снова возник металлический прерывающийся стукоток. Продолжала работать портновская мастерская переднего края с ее нескончаемым треском распарываемых швов и недобрым машинным татаканием.

А впрочем, оно уже сделалось вроде бы даже привычным. «Та-та… та-та-та… та-та-та». Неожиданности в этом не было. Для меня, для таких же, как я, желторотиков, молокососов, облаченных в шинели юнцов, неожиданным было другое — перелом в настроении женщины, только что ровно и сдержанно разговаривавшей со старшинкой. Только что — долю минуты, ну, может, минуту назад. И вот тебе на — встрепенулась, вскинулась, насторожилась. Как будто впервые услышала те отголоски пальбы. Ткнулась в ладони лицом, уронила с плеча коромысло — ведра ударились оземь. А через мгновение-другое была уже возле старшинки, повисла на нем, обливаясь и захлебываясь слезами. До нас доносилось тяжелое, задыхающееся всхлипывание. Нас будоражило ласковое, неразборчивое бормотание, адресованное не нам. Адресованное старшинке, за час до того незнакомому, неизвестному ей человеку. А теперь вот она провожала его и, провожая, оплакивала. Оплакивала, как оплакивают брата, отца или мужа.

Для нас это было загадкой. Мы были немножко растеряны, и тронуты, и смущены. Мы силились что-то понять. Но где там! Оно, это что-то, не укладывалось, не умещалось в наших стриженых головах. А у Клеща умещалось. А Клещ ухмылялся — ему по-прежнему все было ясно. А Клещ, предвкушая потеху, посматривал в сторону леса. Оттуда должны были выйти командир нашей роты и взводные, еще перед ужином вызванные к начальнику штаба полка.

Был такой случай — близ гати, которую мы подновляли, ухнул в болото снаряд. Дальнобойный снаряд. Он взорвался, но захлебнулся в грязи и никого не затронул ни ударной волной, ни осколками. Затронул своим непонятным — как гром среди ясного неба — неожиданным появлением. Гром-то мы, правда, слыхали. Звуки пальбы долетали до нас. Долетали и раньше. Все явственней становились они с каждым часом, с каждой пройденной нами верстой. А снаряд — это было впервые.

Вспоминаю о нем — как он падал с нарастающим свистом и шелестом, как он вспучил трясину и канул в ней, как покачнулась под нами, точно плот на воде, жердяная непрочная гать, — и невольно вспоминаю другой эпизод, чем-то связанный с этим. А чем? Наверно, всего только временем. В тот же день, даже, может быть, час получали мы индивидуальные смертные медальоны. Так их у нас называли — смертные индивидуальные. Медальоны не медальоны — выточенные из дерева крошечные пенальчики. Были они зелеными, как гороховые стручки. В целом на роту нам выдали каску такого гороха. Достался стручок и мне.

Я с любопытством рассматривал этот стручок, этот смертный фронтовой медальон. Состоял он из патрончика с крышкой. Эмалевая бледно-зеленая краска не успела на нем затвердеть. Медальон был пахучим и липким. Я его открывал, закрывал и опять открывал. То же самое делал боец Косолапов. Мы сидели спина к спине. По-ребячьи худой и нескладный, он сидел, пребывая в бесцельном и беспокойном движении, задевая меня то локтями, то костлявым хребтом, то лопатками, острыми, как лемеха

— А зачем она, эта игольница?..

Рядовой по фамилии Клещ, оседлавший сухую валежину и взиравший на нас свысока, ухмыльнулся.

— Ты что? Не догадываешься?

— Не догадываюсь.

— Ха-ха!..

Смеха не было. Было надменное, деланное «ха-ха». Клещ умел это.

— Ты, сосунок. Молоко на губах. Покумекай. Поскреби в черепке-то.

— А что?

— Ну, поскольку он — как это? — смертный. Медальон-то. Смикитил, салага? Скажем, кокнут тебя. Ну, убьют. А в медальоне-то адрес. Чей? Забота твоя, не моя. Сам проставишь. Заранее. Понял? Точный адрес — кому и куда. Сообщат по нему. Так и так…

— Ну и что?

— Ничего. Сообщат.

— И должны сообщить.

— Губошлеп…

Что-то было ему не по нраву, рядовому Клещу, в Косолапове. Да и во мне, вероятно. Он сердито умолк и нахохлился. Тем временем ротный старшинка, раздавший бойцам медальоны, подошел к нам опять. Подошел, чтобы выдать нам по небольшому, умещавшемуся на ладони кусочку тетрадной бумаги. Была она, эта бумага, нарезана вкривь и вкось. По-видимому, он кромсал ее своим финским ножом. Этот нож с наборной цветной рукоятью висел у него на ремне. Висел, придавая старшинке что-то лихое, черкесское.

Он коротко все объяснил нам. Он сказал приблизительно то же, что услышали мы от Клеща. Но просто сказал, без подвоха. Сказал, как скомандовал, сухо, начальственно и грубовато. Да, адрес. Да, в случае гибели. Да, надо. А как же иначе?

— Пишите. На все это дело дается пятнадцать минут…

Развязав вещмешок, я достал из него забитый в тугой наконечник колышек карандаша. Прибереженный для писем, был он не то чтобы главным, но незаменимым предметом в походном моем обиходе. Я достал карандаш. А бумагу — тот тетрадный, в косую линейку, размером, должно быть, не больше, как на одну самокрутку, наспех выкроенный листок — положил на приклад карабина. На листке написал я сначала, как это и было нам велено, свое полное имя и звание. Потом аккуратно, по буквам, вывел я мамино имя. Вывел имя отца. Вывел адрес. Далекий их адрес. Немыслимо, невообразимо далекий. Давно ли он был и моим! Свернув тот кусочек бумаги с тремя именами и адресом в тугую, короткую трубочку, я вложил его в мой медальон. Вложил, как взрыватель в гранату. Вложил, поплотнее закрыл и спрятал в укромном кармашке на поясе брюк, под ремнем.

Вскоре мы снова тащились по зыбкой болотной дороге. Тащились — иначе не скажешь. Шли, как попало, не в ногу. И без того временами настил проседал и раскачивался. Колонна слегка растянулась, сохраняя, однако, упругое внутреннее сцепление, выработанное в пути. Первый в четвертом ряду, я должен был волей-неволей держаться у края настила, шагая вдоль брусьев поребрика. Точно рожь над поваленным тыном, склонялась над гатью густая, перешептывающаяся осока. Я слышал его, этот шепот. И слышал сыпучее, липкое чавкание наших ботинок, и захлебывающиеся вздохи жердяного покрова дороги. Что удивительно — все эти слабые в общем-то звуки были как бы на равных с тяжелым погромыхиванием орудий и трескотней пулеметов, раздававшимися впереди.