Василий Цеханович - На перепутьях войны (рассказы)

Уходя от него, я нечаянно, ни с того ни с сего обернулся. Как если бы кто-то позвал меня. А может быть, кто и позвал. Но разве бы мог я услышать! Воздух и землю по-прежнему сотрясал орудийный гром. И все-таки я обернулся. Где же тот малый? А, вот он где. Я к нему подошел. Он лежал возле свежей овальной проплешины, на приглаженной взрывом траве. Он лежал на спине, как бы взнузданный тугим ремешком подбородника. До бровей погруженная в каску голова тяжело запрокинулась. Глаза неподвижно и тускло глядели в лохматое небо. Между левым виском и скулой багрово зиял кровоточащий, внутрь уходящий пролом. Каска стояла, как миска, наполненная до краев.

Было такое мгновение — самое-самое первое, когда я над ним наклонился, над тем незадачливым малым. И было такое намерение — не то его потормошить, не то приподнять. Безотчетное, подсознательное намерение. Оно вспыхнуло и перегорело. Я как бы опомнился. Малому помощь была без надобности. Он больше ни в чем не нуждался. Ни в этой нескладной попытке хоть как-то ему пособить. Ни в бинтах, ни в лекарствах. Ни в чем. Все санитары полка не смогли бы вернуть его в мир, от которого он отключился. Вернуть его в эту железную, оглушительную кутерьму. И он не нуждался во мне. И он не нуждался в подушечке перевязочного пакета, которую я потянул было из кармана моей гимнастерки.

Кто-то толкнул меня в спину. Толкнул кулаком, не иначе, и сам придержал за плечо. Сзади стоял отделенный. Он что-то свирепо сказал мне. Я не понял ни слова. Он выругался — это было понятно. Он выругался, сплюнул и взял меня за ухо. Взял, чтобы крикнуть мне в ухо, как в телефонную трубку:

— Тютя!.. Слюнтяй!.. Желторотик!..

Он обварил мне ухо горячим своим дыханием. Горячим, прерывистым, загнанным.

— Ты!.. Заруби себе!.. Слышал?.. По-пластунски, ползком, перебежками!.. Или будешь вот так же лежать…

Мне запомнилось это, как многое из того, что там было. Запомнилось и не могло не запомниться. Все-таки первый бой. Первый и есть он первый. Еще до начала атаки я измотался донельзя. Еще до атаки, которой мы ждали с особой тревогой, как боевого крещения. Но крещения не получилось. Вышло иначе. Атака то ли была, то ли нет. Она уложилась в какие-то считанные минуты. Началась и тут же закончилась. Не было ни штыкового, ни гранатного боя. И немцев увидеть нам не привелось. В покинутой ими траншее, наполовину разрушенной, не осталось даже убитых. Осталась какая-то рвань. Остались ошметки шинелей, одеял и пятнистых накидок, обрывки газет и журналов, продырявленные противогазы, термосы и котелки. Немцы ушли из траншеи. Мы ее с легкостью заняли. «Ура» потонуло в грохоте орудий и минометов, перенесших огонь в глубину. Почему мы не двинулись дальше? Это осталось загадкой. Что-то в тот раз не сработало. То ли у нас не сработало, то ли у наших соседей.

Размотав свою нитку, я спрыгнул в земляную глубокую щель, видимо, ход сообщения. Спрыгнул, включил аппарат, протянул телефонную трубку оказавшемуся поблизости командиру стрелкового взвода, худенькому лейтенантику с «кубиками» на петлицах. Тот ее передал ротному. Связь, как ни странно, была. Минометы и пушки умолкли. Прибежал командир батальона. Он приказал закрепляться и готовиться к новой атаке. Бойцы разгребали завалы, выбрасывали лопатами песок и глину на бруствер, оборудовали площадки для противотанковых ружей, устанавливали пулеметы. Излишки неизрасходованного воинственного запала растрачивались на шутки. Растрачивались на горластый, чересчур возбужденный смех.

Над землей невесомо кружились первые снежные хлопья. Лейтенантик подставил ладони: «Белые мухи… Зима…»

Белые мухи летели, залепляя шинели и каски, ложась на траву, на воронки, на вывернутые снарядами груды земли, маскируя глинистую желтизну не прикрытого дерном бруствера. Белые мухи роились, заслоняя и небо, и поле, и молодой березняк, вклинивавшийся в наши позиции на левом фланге траншеи. Становились почти незаметными неустроенность, грязь, ералаш, мусор переднего края. Все погружалось в прохладную умиротворенную белизну. Потом снегопад поредел. И тотчас же вдоль по траншее полетело тревожное: «Что это там?..»

Ротный приподнял бинокль. Но теперь уже и без бинокля сквозь снежную сетку видны были — смутно, но все же видны были человеческие фигуры.

— Наши?..

— Какое там наши!..

— Немцы, наверно…

— Откуда?..

Как бы выпавшие со снегом и, по всей вероятности, выбеленные, запорошенные снегом, немцы какое-то время маячили, как привидения. Постепенно они приближались, неуловимо мелькая между стволами берез. Приближались, то возникая, то пропадая, то снова очерчиваясь, обозначаясь на матовом снежном экране. Была между ними какая-то незримая взаимосвязь. Все вместе они составляли колеблющуюся цепь. Колеблющуюся, похожую на растянутую, суматошную стаю летящих птиц.

Кто-то, видимо, ротный, дал сигнал пулеметчикам. Гулко, перебивая друг друга, застучали «дэпэ». И немедленно где-то там, впереди, на невидимых, скрытых за снежной завесой дальних немецких позициях в ответ раздались недовольные — «ду-ду-ду, ду-ду-ду» — басовитые пулеметные голоса. Над траншеей послышались тенькание и пощелкивание пуль.

Дул в телефонную трубку и что-то кричал комбат. Что-то не очень понятное, а для стороннего слуха даже, быть может, нелепое. Называя то буквы, то цифры, он кричал о квадрате и роще. Он просил приказать самоварам подбросить в квадрат огурцов. До меня эта абракадабра не сразу дошла. Я не сразу разобрался, в чем дело. Тем временем послышался минный вой. Березняк содрогнулся, прохваченный сизым взрывным дымком. Вернее, не весь березняк, а только ближайшая часть его. Потом громыхнуло и дальше. Несколько раз громыхнуло. Взрывались, должно быть, те самые загадочные огурцы. Последний из них взорвался, и тотчас сквозь стук пулеметов над траншеей взлетел лейтенантский срывающийся тенорок:

— Взвод!..

Лейтенант приподнялся и как бы взлетел над траншеей. Он распрямился на бруствере и, лихо рванув неподатливую кожимитовую кобуру, вознес над собой пистолет: «В атаку!..»

На бруствер полезли, торопливо полезли бойцы. Непроизвольно сомкнувшись, взводная цепь удлинялась. Она на ходу удлинялась и выравнивалась на ходу. Забирая левей, развернулась в сторону березняка. Вскоре его огласило надсадное и нечленораздельное, воинственное «А-а-а!». Оно возникало дважды и больше не возобновилось. Усиленное, умноженное легким березовым эхом, просыпалась и покатилась, словно сухой горох, винтовочная и автоматная беспорядочная трескотня. Временами ее заглушали хриплые взрывы гранат. Наконец стало тише. Лишь изредка, точно древесные сучья, обламывались отдельные, как бы случайные выстрелы. На каждый из них отзывались автоматы и пулеметы. Неистово и остервенело.