Василий Цеханович - На перепутьях войны (рассказы)

С другого конца земли я перебросился снова на то же, на прежнее место, привычное место в строю. Было уже к полуночи. Дорога тянулась вдоль речки. Проклюнулся месяц. Он ковшиком качался на черной воде. Я достал медальон. Я открыл его. Бумажный рулончик слежался и не очень охотно раскручивался. Какое-то время я нес его, держа на ладони, потом порвал на кусочки и выкинул. В прибрежные заросли тала бросил пустой медальон.

Непросто было осваиваться с окопным житьем-бытьем. С кротовьим житьем-бытьем. Осваиваться, свыкаться с затхлостью и полумраком землянок переднего края. С песчаным дождем, надоедливо просеивающимся сквозь перекрытия и сыплющимся за воротник. С грохотом мин, от которого хочешь не хочешь, а горбишься. С фурчаньем осколков. Фурчаньем, обманчиво мягким и трепетным, точно полет куропатки. С хроническим недосыпанием. С кровавыми, незаживающими мозолями на ладонях. С грязью траншей. С бесприютностью этих земных коридоров. С их теснотой, от которой ноют намятые ребра.

Сквозь полосу чернолесья, отделявшую нас от окопов, минных полей и заржавленных проволочных заграждений, от ходов сообщения первой оборонительной линии, пули к нам не прилетали. И снаряды к нам не прилетали. Они пролетали над нами и рвались в полковых тылах. Случались порой промежутки всегда ненадежного, ломкого неуверенного затишья. В такие часы и минуты командиры у нас проводили разного рода занятия по боевой подготовке. Назывались они тренажами. Обычно у нас отрабатывались приемы стрельбы, маскировки и рукопашного боя. Тренаж, на котором впервые показали нам противотанковое, длиной, вероятно, с оглоблю, пудового веса ружье, врезался в память особо. Была она, эта стальная, огнестрельная эта оглобля, устроена грубо и просто. И чувствовалась в ней такая же, простая и грубая, сила. Мало того, что чувствовалась. Там же, на том же тренаже, она безотказно сработала. Сработала так неожиданно, что мы не успели и ахнуть.

По-видимому, необычное складывается из обыкновенного. Был обыкновенный день — осенний, холодный, бессолнечный. Было привычное место, где шли тренажи, — потайной, укромный закуток опушки того чернолесья, которое загораживало нас от пуль. Зеленый закуток — в колючей оторочке из маленьких елочек, недавно еще народившихся, выкарабкавшихся из земли. Была дупловатая ива, сгорбившаяся, надломленная. Был ровик на случай обстрела. Ровик, рассчитанный точно на бойцов одного отделения и немножко похожий тем самым на винтовочную обойму. На раздвинутых лапах, как ящерица, стояло ружье. Стояло оно на аккуратно расстеленной лоснящейся плащ-палатке. Ружье и само лоснилось, новенькое, не опробованное, деревянный приклад полумесяцем, угловатый прицел набекрень.

— Ничего себе дура!..

— Бердана…

— Плюнет — утрись и помалкивай…

Стоявшие кучкой бойцы обменивались впечатлениями. Старший сержант Куриленко начальственно вскинул глаза.

— Разговорчики!..

— Нет, почему же?.. Главное — чтобы по делу. Если вопросы — пожалуйста…

Занятия вел сухощавый, невыспавшийся человек. Глаза у него были красные. Кожа под ними набрякла. Был он в шинели. В петлицах ее, точно зубья ножовки, торчали эмалевые треугольники. Эмалевые, темно-вишневые, по четыре в ряду. По четыре с той и с другой стороны. А шинелька была на нем тесненькая. И носил он ее не по-воински. Носил, как пальто или куртку, опоясываясь по крестцу. Натянутая на большелобую, уже седоватую голову, раздувшаяся пилотка похожа была на колпак.

Говорил человек скуповато. Говорил только самое главное, выдавая нам точные сведения, касающиеся ружья. Вес и длина, назначение, скорострельность, прицельная дальность. Начальная скорость пули, ее пробивная способность. Как заряжать. Как прицеливаться. Как нажимать на спуск. Он объяснял нам все это. Объяснял и показывал, падая на замасленную плащ-палатку и распластываясь на ней. Лязгал затвор. Вхолостую срабатывала пружина. Ружье по-гусиному низко тянуло железную шею к невидимой нам цели. Человек управлялся с ним запросто, как хороший солдат. Управлялся заученно и легко.

Кто же он был? Мы догадывались, что был он каким-то инструктором, оружейным специалистом. Причем не военным, а штатским, всего лишь на время, по случаю надевшим военную форму. Невозможно было представить, чтобы он крикнул «ура» или стал в положении «смирно». Был он технарь технарем. И был он в годах, и немалых, этот, должно быть, семейный и, конечно же, детный дядек.

— Вопросы…

Он ждал их, вопросов. А мы в это время рассматривали ружейный патрон. Передал его, тишком передал нам застенчивый, сумрачнолицый боец, молчаливый напарник инструктора. Патрон походил на винтовочный, но был тяжелей и крупней. Я взвесил его на ладони, ощупал и даже понюхал. От пули, впрессованной в желтую, как видно, латунную гильзу, ничем, кроме смазки, не пахло. Разве что только металлом.

А говорок продолжался. Инструктор ему не препятствовал. Сержант наш казался обиженным.

— А вообще-то, скажу я вам… В сравнении с танком — ну что это?..

— Муха.

— И верно, что муха.

— Броня у него — представляешь? Тесина дюймовая…

— Ха, дюймовая! Где и потолще…

— В три пальца. Как сало на борове…

— Скорость у пули. Ты понял? Скорость. И в этом все дело. Километр в секунду — не шутка…

— А как она по самолетам?

— Никак.

— Почему?

— Потому что. Прикинь, поскреби в черепке. А лучше — попробуй навскидку семнадцатикилограммовую железную эту дубину.

— После тебя.

— Привет!..

Инструктор, устало прислушивавшийся к взбалмошной той пикировке, не глядя на нас, усмехнулся. В усмешке была снисходительность. Снисходительность и терпимость.

— Разумеется, можно при случае и по воздушным целям…

Сумрачнолицый напарник помог ему вскинуть ружье. Теперь его ствол опирался на скрученную, опустившуюся почти до самой земли ивовую вершинку. Инструктор прирос к ружью. Он по-охотничьи ищуще, прицельно повел им по небу, затянутому прозрачной, белесой облачной марлей. Повел и приостановился.

— Это я так, для примера… А можно иначе — с подвеской…

Но он не успел показать нам, как подвешивается ружье. В небе с тоскливой размеренностью, натужно — «уу-уу» — заныл самолет, надоедливый, прозванный «рамой» немецкий высотный корректировщик. Неуклюжий, как бы раздвоенный, зловещий его силуэт скользил в облаках. Скользил, уверенно и неторопливо пронизывая их марево, как пронизывает основу хорошо, аккуратно направленный ткацкий челнок.

— У, гадина!..

— Приполз, паразит окаянный…

— Разнюхивает, снимает…

— Долбануть бы его…

— Разбежался!.. На что уж зенитки… Припомни-ка… Постучали вчера, постучали… Припугнули его… А никак…