Фатех Ниязи - Солдаты без оружия

— Так что же делать? Придется, как и всем, положиться на волю судьбы, — в смятении решил Амактура.

— Тут Бердимурад подсказывает выход, — вкрадчиво заметил кори Сабир.

— Я что говорю, — Бердимурад трогал рукой реденькую бородку и усы, изредка прикрывая глаза подергивающимися веками. — Во-первых, наши уже отогнали немцев от Москвы. Теперь, вполне возможно, они будут изгнаны и из других городов… Таким образом, не успеешь оглянуться, как война закончится и без нас с вами! Поэтому давайте-ка под предлогом очередной заготовки кожи поедем в разные стороны и останемся подольше. Там будет видно, все в руках божьих!

Амактура усомнился в правильности этого решения, спросил:

— А что же делать с повесткой?

— Еще не вышел срок наших повесток, одна неделя есть в запасе, — рассчитал все Сахибназар.

— А у меня меньше, всего четыре дня осталось!.. — сожалел Амактура, грустно добавив: — Нет, ваш совет никудышный! В своем краю, от своих людей бежать — это грех, великий грех! Вы не правы, война еще долго продлится. А ваши мысли, Бердимурад, словно наркотик!..

Кори Сабир, позволявший себе побаловаться иногда соком опийного мака, втянул голову в плечи, закашлялся. Примолкли Сахибназар с Бердимурадом, пристыженные словами Амактуры, который внезапно собрался уходить и лишь у дверей кельи произнес: «Ладно, я пошел».

В ту ночь до самого утра он не сомкнул глаз, все ворочался с боку на бок. И только под утро крепко уснул, но тут же увидел страшный сон, испугался и проснулся. Долго сидел он в то утро в постели, отдавшись своим думам, попробовал даже истолковать свой сон. Получалось плохо: в дальнем путешествии его ждут тяжкие испытания — и в конце концов он отдаст богу душу, не выдержав их…

С этого часа Амактура стал задумчив, и без того тяжелые веки он теперь вообще не поднимал, ни на кого не смотрел. В таком состоянии в то утро воскресного дня ушел из дома и пропал на три дня.

Нашли его в ущелье Сим, что вблизи кишлака Шаршара Хосорского района, недалеко от Мехрабада, — нашли без сознания, с простреленной ладонью левой руки: двух последних пальцев как не бывало. Он потерял много крови, рядом с ним лежала охотничья одностволка. Только потом стало известно, что в тот воскресный день Амактура поехал подышать свежим воздухом и развеяться. В кишлаке Шаршара зашел в гости к своему старому другу охотнику Саиду. Тот пригласил его с собой в горы поохотиться на куропаток. Саид подстрелил несколько куропаток, и Амактура, попросив у него ружье, ушел подальше, в ущелье.

Очутившись среди каменных глыб, Амактура почувствовал, как спазм снова схватил его за горло, перед его мысленным взором вновь предстали тягостные картины недавнего сна, и страх окончательно лишил его разума: он выстрелил…

Ориф и Шамсия молча слушали Махфиратхолу, ощущая все время какое-то внутреннее беспокойство от противоречивых чувств, разрывавших их сердца: они жалели дядюшку, но не могли не испытывать гнева от его поступка.

— Случилось худшее, — стремясь все же как-то успокоить мужа и тетку, промолвила Шамсия, — хоть бы теперь все утряслось!..

— На это нечего надеяться, самые большие неприятности у нас еще впереди, — мрачно посмотрел на Шамсию Ориф.

Махфиратхола при этих словах обреченно вздохнула.

— Дня не проходит без того, чтобы не зашел кто-то из милиции, не осведомился о нем, — снова заплакала она.

Шамсия только было хотела что-то сказать ей в ответ, как постучали в дверь и она пошла открывать, но Ориф остановил ее:

— Я сам…

Пришла средняя дочь Амактуры, девушка лет шестнадцати, и бросилась к матери, поднявшейся ей навстречу:

— Мамочка! Отец умер! Только что пришли из больницы и сказали! Мы остались сиротами, мама, дорогая…

Заплакали Шамсия и Махфиратхола. Ориф, ломая одну спичку за другой, никак не мог прикурить папиросу и, услышав, как к дому подошла горкомовская машина, пошел к вешалке, чтобы надеть пальто.

Все в городе только и говорили о печальном конце Амактуры. Рассказ передавался из уст в уста и, как всегда это случается, обрастал подробностями, где одна половина была правдой, а другая — выдумкой. В рассказах этих постоянно упоминались имена и должности Орифа и Шамсии Олимовых, близких родственников умершего и, по разговорам некоторых, чуть ли не соучастников преступного поведения Амактуры.

Ориф старался не обращать внимания на слухи и с головой уходил в работу. Его беспокоило лишь состояние жены: лицо ее постоянно было грустным, взгляд безучастным.

Шамсия не находила себе места при мысли, что от всех этих грязных слухов пострадает больше всех Ориф, запятнают его честное имя. Она не хотела даже, чтобы он после похорон Амактуры сходил к его жене и детям, поддержал их в тяжелую минуту.

— Орифджан, не надо, умоляю, никто на вас не обидится! — уговаривала она мужа. — Боюсь, как бы и этот ваш добрый поступок не был истолкован против вас любителями покопаться в чужих делах.

Ориф просто не узнавал свою Шамсию, удивлялся ее уговорам.

— Разве поддержать людей, которых постигло горе, людей, убитых смертью близкого человека, грех?

— Подумайте, Орифджан, какие ходят слухи, так переплелись в них ложь и правда, что просто диву даешься! — настаивала на своем Шамсия.

— Не удивляйтесь, дорогая, сегодня слухи живы, а завтра нет! Человечность, прежде всего человечность! — Ориф нежно поцеловал жену и заспешил на работу: там его ждала сегодня группа добровольцев трудовой армии нового набора.

Шамсия проводила его до ворот и долго глядела вслед удалявшейся машине, на память приходили приятные и горькие воспоминания.

И в юные годы Ориф был честным, добрым, совестливым человеком с сильной волей. Пять лет учебы в Ташкенте были самыми радостными в их жизни: он в политехническом, Шамсия в медицинском. Не проходило и дня, чтобы они не виделись. Однажды зимой Шамсия тяжело заболела, пролежала полтора месяца в больнице. На больничном пороге, как шутила ее соседка по палате, даже образовалась вмятина от частых посещений Орифа. Он проявлял такую нежность к Шамсие, что сотрудники больницы то и дело говорили ей: «Если есть у девушки любимый, то только таким и должен он быть!» Услышав однажды это, Ориф пошутил: «Прежде всего надо быть человеком, а чтобы доказать свою любовь, надо совершить что-то удивительное…»

И верно, не раз он на деле доказывал это Шамсие.

Разве могла она забыть слезы благодарности родителей пятилетнего мальчугана, сына вахтера политехнического института, попавшего под машину и потерявшего много крови, когда Ориф, чтобы спасти его, несколько раз сдавал кровь для переливания? Чем же иным, как не проявлением любви к ближним, было и то, что большую часть денег, заработанных в зимние каникулы на разгрузке железнодорожных составов, он отправлял сестре, заканчивавшей сталинабадское медучилище, хотя сам жил на гроши?..