Фатех Ниязи - Солдаты без оружия

Честно признаться, Ориф не ожидал такой реакции отца: тот был разгневан не на шутку, и ему тотчас захотелось открыть Одил-амаку всю правду, чтобы снять и с себя, и с него этот гнетущий груз взаимного недоверия. Но отец опередил сына, посчитав, что тот уже достаточно откровенно излил ему свою душу: упрекнув, посоветовал Орифу отказаться от ответственной руководящей работы, если в будущем он станет столь же нерешительно исполнять свой долг, проявлять слабость духа, ибо такие люди приносят стране и народу больше вреда, чем пользы…

Выслушав горькие отцовские наставления, которые, несмотря ни на что, к великой радости Орифа, лишний раз подтвердили общность их взглядов и позиций, стали для него еще одним, вовсе не бесполезным уроком, и сын рассказал наконец Одил-амаку, как все обстояло на самом деле.

— Простите, отец, что не сразу признался! — извинился он. — Я хотел взвесить на весах вашей мудрости свое отношение к этому вопросу и особенно к Самандарову…

Растерявшись, Одил-амак сначала не знал, что ответить на это, и лишь после долгого молчания наконец промолвил:

— Вообще-то, сын мой, никогда не забывай об уважении к старшим. Противоестественно угодничать, добиваться их расположения, но уважать надо! Должен сказать, дорогой, ты облегчил боль моего сердца, снял с него груз, признавшись в истинном отношении к этому делу.

В ту ночь так и не сомкнули глаз ни Одил-амак, ни Ориф. Им о многом надо было поговорить — они давно не виделись — и о семье, и о брате с сестрой, и о положении на фронте, о состоянии дел в области и республике, о призыве на воинскую службу и в трудовую армию…

— Видно, война эта будет нелегкой и долгой, сынок? — вопросительно произнес Одил-амак под конец их беседы, когда уже стало светать.

— Да, отец, положение тяжелое. Все от мала до велика должны быть готовы к исполнению священного долга… Возможно, и нам с вами придется взять в руки оружие.

Эти слова больно ранили сердце старого человека. Одил-амака волновала судьба детей и внуков. Они только-только начинают жить. Уцелеют ли они в безжалостной буре войны, останутся ли живы в этой кровавой бойне? Неужто кому-то из них суждено…

Одил-амак тяжело вздохнул, у него перехватило горло и глаза наполнились слезами. Он отвернулся к стене, чтобы Ориф не видел его слез. Но Ориф уже крепко спал.

Через несколько дней Орифа Олимова вместе с другими ответственными партийными работниками области и города пригласили в Сталинабад в ЦК Компартии республики на совещание. Кроме секретарей областных, городских и районных комитетов партии на него съехались ответственные работники республиканских учреждений и организаций, председатели районных, городских и областных исполкомов, партийные активисты. В президиуме собрания Ориф увидел представителя Государственного комитета обороны Николаева и Сорокина.

Первым выступил генерал Николаев. И снова, как тогда, в кабинете Самандарова, слова, которые Ориф в последние месяцы слышал много раз в сводках Информбюро, по радио, читал в газетах, — снова слова эти, произносимые генералом с трибуны, его озабоченно-глуховатый голос вселили в сердце Олимова тревогу. Да, прошло уже пять месяцев с начала войны — трудных, наполненных тяжелыми испытаниями месяцев Великой Отечественной войны… С фронта шли неутешительные сводки. Фашистская армия подступала к порогу Москвы. На севере сражался Ленинград. На юге враг захватил часть Украины и устремился к Донбассу, на Ростов. Весь мир говорил о тяжелом положении России и успехах немецких войск на Восточном фронте. Империалистическая Япония тоже была не прочь поживиться в этой развязанной фашистской Германией войне: она лишь ждала того часа, когда Гитлером будет взята Москва, — самураи стояли у границ советского Дальнего Востока. И Турция с юга готова была в случае необходимости оказать Гитлеру незамедлительную помощь. Вся Европа, оккупированная гитлеровской Германией, работала на усиление военной мощи нацистов…

И снова Николаев, теперь перед партийным активом республики, говорил о первоочередных задачах — пополнении рядов Красной Армии, усилении поставок вооружения, обмундирования и продовольствия, о восстановлении и введении в действие сотен промышленных предприятий, техническое оборудование которых было эвакуировано в глубокий тыл, о задачах, стоящих перед сельским хозяйством, — надо было регулярно поставлять сырье для промышленности, продовольствие для армии и страны.

Все это нужно было делать немедленно, своими собственными руками, не надеясь на чью-либо помощь.

Генерал Николаев и секретари ЦК Поляков и Джамалов со всей откровенностью говорили о создавшемся в стране положении, и Ориф по тревожным, сосредоточенным лицам собравшихся в зале ощутил, что и члены президиума, как он сам, проникнуты единым желанием сделать все для победы над вероломным врагом, потому что для всех них, представлявших его родной народ, не было ничего священнее, чем всеми своими силами стремиться к этой победе, отдать во имя нее свои знания, умение, а если потребуется, и жизнь…

Огненное дыхание войны доходило и сюда, в республику, удаленную от фронта на тысячи километров, сжигало душу человека. Не давала покоя мысль: найдет ли наша страна пути спасения из создавшейся тяжелейшей ситуации, потому что невозможно было представить, что завтра ты сам, твоя жена, дети, вся твоя семья попадут под фашистский сапог. О мировом господстве мечтал в книге «Майн кампф» Гитлер, и уже миллионы жителей земли испытывали на себе страшное ярмо фашистского порабощения…

Генерал Николаев говорил так веско, так аргументированно, приводил такие убедительные факты, что каждый сидящий в зале невольно думал: «Эта война — схватка между жизнью и смертью. Иначе ее и не назовешь…» Потом было единогласно одобрено предложение Центрального Комитета партии и правительства республики о создании и обеспечении двух отдельных стрелковых бригад и кавалерийской дивизии. Поступило сообщение, что кроме сотен, тысяч молодых людей, призванных или по собственному желанию записавшихся в ряды Красной Армии, сотни таджиков шли добровольцами в армию трудовую.

Ориф Олимов сидел внешне спокойный, не сводя взгляда с трибуны, но душа его горела от горького сознания, что наши войска там, на фронте, отступают, народ испытывает муки поражения…

В этот момент председательствующий назвал его фамилию, предоставив Орифу слово в порядке обсуждения, но Олимов не услышал, не шелохнулся, весь во власти своих дум. Сосед осторожно тронул его за локоть:

— Вам дают слово, товарищ Олимов, идите же!..

Поспешно собрав лежавшие перед ним бумажные листки с пометками, Ориф пошел к трибуне и, уже подходя к ней, заметил, как секретарь обкома Самандаров, сидевший между Джамаловым и Николаевым, наклонившись, что-то шепотом сказал им обоим.