Михаил Лобачев - Дорогой отцов [Роман]

— Если никого не окажется, пакет оставьте у себя. И непременно сберегите его, дядя Миша.

— А что на словах передать?

— Воюем. А как — сам знаешь. Пятками боец больше не сверкает.

На рассвете дядя Миша вошел в Сталинград. Его поразили невиданные разрушения, ему неприятен был запах гари. Из выгоревших каменных построек веял сухой прожаренный воздух.

В городе полуразбитые подвалы превращали в блиндажи, приспосабливали под склады боеприпасов, продовольствия, снаряжения. Тяжелые батареи били уже по врагу из устья Царицы, с берега Волги. Над городом стлался чадный дым. По выгоревшим улицам бродили удрученные горем женщины, старики, дети. Они из сплошных пепелищ выбирали обгоревшую домашнюю утварь. Горький дым гнал слезу из воспаленных глаз. Люди держались мелкими общинами, где огонь и вода были общими, скудные запасы продовольствия шли на общий котел. По вечерам, когда Сталинград заволакивался багрово-красным заревом, жители теснились у небольших очажков, ставили на костры кастрюли, чайники, консервные банки — у кого что было. Был и самовар в подвале Павла Васильевича Дубкова, принадлежавший одинокой бабке. Она с тоски и горя не раз рассказывала (хотя ее об этом никто не просил):

— День-то был воскресный. Захотела я чайку попить. Воды налила, углей наложила, разожгла. Ладно. Подмела пол. Стала накрывать стол. Достала из шкафчика хлеб, сахар, чашку с чайником. Чайничек был махонький, с голубенькими цветочками. Уж такой хороший, уж такой пригожий. Поставила его на стол и иду к самовару. Только это я нагнулась, как вдруг хряснет, хряснет. Я так и присела возле самовара. Сижу и подняться не могу. А потом оглянулась я на окошко, а там дым стеной стелется. Схватила я самовар — и на улицу. Выбежала и стою с самоваром, как дура. Стою и не знаю, куда его поставить. А тут какой-то охальник бежит мимо меня и кричит: «Бабка, заглуши самовар, а то весь город спалишь».

Возле костра тихо и нехотя рассмеялись. Павел Васильевич сердито глянул на развеселившихся, и те враз примолкли.

Он вышел из подвала и направился на Привокзальную площадь. Его очень тревожила стрельба за Сибирь-горой, от которой до его подвала рукой подать. «Еще живьем в лапы к фашистам попадешь». Павел Васильевич шел к пятиэтажному кафетерию, выстроенному перед самой войной. Разбитые зеркальные стекла магазина лежали на тротуаре мелкими кусочками, похожими на битые льдинки. По уцелевшим лестничным переходам кафетерия он поднялся на верхний этаж. Отсюда город был виден почти во все стороны. Павел Васильевич прилег на капитальную стену и стал осматриваться вокруг. Над его головой прогудели вражеские бомбардировщики. Развернувшись над Волгой, они уходили на западную окраину города. Все видел Павел Васильевич с неостывшей стены. А когда бомбы с диким свистом падали за вокзалом, Павел Васильевич плотнее прижимался к стене, боясь сорваться на изуродованные тавровые балки. Не очень весело было лежать на дрожащей стене, и все же не было сил оторваться от нее — хотелось знать, чем кончится бой на окраине. Уже солнце клонилось к западу, а земля все дыбилась, лохмотьями взлетала над степью. Над полем боя густо висел серовато-белый дым. Павел Васильевич видел, как падали и взрывались подбитые вражеские самолеты.

— Свалился, антихрист. Довоевался, окаянный, — радовался Павел Васильевич.

Война ворвалась в окраинные улицы города. Стук пулеметов не смолкал по всей линии фронта, и дым войны клубился совсем близко от центра города. Павел Васильевич, наблюдая фронтовую пальбу, вдруг увидел, как из-за разрушенного вокзала на площадь вышел высокий худощавый подросток. «Не с фронту ли? Пойду расспрошу». Пока Павел Васильевич спускался вниз, паренек, миновав площадь, завернул на Волго-Донскую улицу.

— Товарищ, задержись на минутку! — окликнул Павел Васильевич паренька.

Паренек остановился, взглянул на старика и побежал ему навстречу.

— Павел Васильевич! — воскликнул подросток.

Тот враз оторопел: «Не ослышался ли он? Не обманулись ли его стариковские глаза?».

— Не узнаете?

Тут Павел Васильевич кинулся к солдатику, обхватил его узловатыми руками.

— Откуда ты, Алеша?

— С фронта, Павел Васильевич.

— Присядем на минутку.

Алеша снял сумку. Со времени последней их встречи прошел всего один месяц с небольшим, но как мальчишка изменился с тех пор. Внешне подросток, казалось, был все тот же, но что-то неуловимое в его облике говорило о том, что прежний Алеша уже в прошлом. Теперь черты его лица стали острее, запавшие темные глаза смотрели глубже, сосредоточенней, и только пухлые губы, особенно верхняя, выдавали в нем прежнего Алешу, ставшего старше своих четырнадцати лет.

— И кто же тебя допустил на фронт? — все удивлялся Павел Васильевич, не спуская с него синеватых глаз.

— Я сам туда пошел. — В голосе слышалась мальчишеская гордость. — Теперь иду домой. Дедушку моего не встречали?

— А разве он ушел с тракторного?

— Нет его там. Дом их сгорел и завалился. Никого я не нашел.

— Вот как! — опечалился Павел Васильевич. — Эх, горе-то какое. Мой дом тоже сгорел. Живем в подвале. Может, зайдешь? Хлебца перекусишь и кружечку кипяточку выпьешь.

— Спасибо, Павел Васильевич. Меня хорошо бойцы покормили. Я в другой раз зайду. Обязательно навещу вас.

— Ну-ну. Буду ждать тебя с добрыми вестями. Может, что о Сереже узнаешь. Там он, на тракторном.

Алеша и Павел Васильевич пошли по замусоренному тротуару, перешагивали через дымящиеся головешки. Позади них, за вокзальной горой, стучали пулеметы, вскипала от взрывов земля. Оглянувшись на густой смрад, навалившийся на город, Павел Васильевич спросил:

— Немцев, Алеша, видел?

— Видел. В разведку ходил. Военную карту принес.

Павел Васильевич одобрительно покачал головой, изумленно поглядел на Алешу. «Ты не шутишь, мальчик? — говорили его глаза. — Ты не сочиняешь?»

Алеша заторопился, ему поскорее хотелось взглянуть на родной дом. Пусть дом будет разбит, разрушен, но он все равно подойдет к нему, посмотрит, а быть может, и поплачет.

— И форму тебе военную дали?

— Свое я все изодрал, когда полз через фронт. За военную карту меня медалью наградили.

— Что ты! — все более удивлялся и восхищался Павел Васильевич. — И что же ты ее прячешь? Повесь на грудь. Пускай все видят, какой ты есть. Хороших дел, Алеша, не чурайся.

— Прощайте, Павел Васильевич.

Алеша торопливо зашагал по пустынной улице. Издали он казался взрослым бойцом.

— Алеша, — крикнул Павел Васильевич, — остановись на минутку. Остановись!

Алеша пошел навстречу Павлу Васильевичу.

— А где, Алеша, Анна Павловна?

Алеша долго молчал. Потом с тихой грустью промолвил: