Николай Дворцов - Море бьется о скалы [Роман]

— Господин унтер-офицер, вы так стараетесь, будто я в одиночку могу спасти всех вас. Это не по моим силам, честнее слово! Я понимаю, что поступаю неблагодарно. За трехлетние издевательства, за сломанное ребро, за выбитые вами зубы не соглашаюсь отдать вам свою голову. Да, я очень неблагодарный. Но что поделаешь, так уж воспитан. Родители виноваты и Советская власть…

Унтер молча сопит. Сопит под самым ухом. Почувствовав тошнотворный перегар табака и водки, Андрей делает шаг назад, угождая как раз на то место, где они стояли с Ингой.

— Обнаглел! Надеешься, не решусь? Пожалею?

Андрей поднимает голову. Что это? Ветер зашумел соснами на пригорке или ему кажется? И ручей!.. Откуда он взялся? Как звенит!..

Выстрел заглушает звон ручья в ушах Андрея. А через секунду ручей опять звенит. Но звенит все тише и тише и, наконец, совсем смолкает…

В 1940 году, вскоре после коварной оккупации фашистами города, французский самолет потопил легкий немецкий крейсер. Выскочив ранним утром из-за горы, бесстрашный экипаж на бреющем полете сбросил над бухтой всего одну бомбу. Она взорвалась в машинном отделении. Говорят, не потребовалось и минуты, чтобы крейсер, перевернувшись вверх килем, скрылся под водой.

Немцы вспомнили о крейсере лишь три года спустя. Вспомнили, очевидно, потому, что до зарезу потребовался металл. С помощью понтонов крейсер подняли, завели в военный порт, подтянули к берегу. И теперь здесь каждый день копошатся пленные.

В команду из тридцати двух человек угодил Цыган и Степан Енин. Цыгану, как и прежде, покровительствовал земляк, а за Степана замолвил словечко кладовщик Лукьян Никифорович.

Никифор Бакумов, передав Степану просьбу врача, посоветовал, как лучше сблизиться с Каморной Крысой.

Первое знакомство состоялось в кладовой, когда Степан попросил заменить пантуфли.

— Подошвы совсем раскололись… Ходить невозможно… Посмотрите, Лукьян Никифорович.

Такие просьбы почему-то всегда раздражают Лукьяна Никифоровича. Не оборачиваясь, он метнул к порогу пару сцепленных пантуфель, из которых левый оказался намного больше правого.

— От этого проклятого дерева ноги распухли. Нет ли помягче, Лукьян Никифорович… Уважьте, коллега, так сказать, из-за чувства профессиональной солидарности… А случатся сигареты…

Лукьян Никифорович в глубине полутемного склада живо повернул к Степану острое подвижное лицо.

— Что, педагог?

— Да, трудился, как говорят, на ниве народного просвещения.

Лукьян Никифорович, подойдя к дверям, поинтересовался, откуда Степан, что и где преподавал, сколько времени. Степану пришлось на ходу импровизировать. Он сказал, что родом из Воронежской области (ближе к Украине), что после окончания учительского института изъявил желание поехать на Алтай (романтика!). Там преподавал математику (она дальше всех от политики).

Лукьяну Никифоровичу понравилось, что Енин воронежец. Он улыбнулся, обнажив мелкие и острые зубы.

— Оказывается, соседи. Доводилось бывать в Воронежской области. И не раз… А вот выговор у тебя не воронежский. Ничего похожего. Удивляюсь…

Степану стало холодно, будто он попал на сквознячок. «Начнет допытываться… Дернуло меня…»

— С Бернардом Шоу, конечно, знакомы? — Лукьян Никифорович неожиданно перешел почему-то на «вы», — Читали? Помните, у него есть пьеса?..

— По-разному говорят, — с излишней, пожалуй, поспешностью перебил Степан. — Вы вот с Украины, а говорите чисто по-русски. А у меня мать хохлушка, отец русский. Гибрид, — Степан рассмеялся. — А когда учился, много пришлось потрудиться над своим языком. Я упорный.

Лукьян Никифорович сбочил седоватую голову, поскреб указательным пальнем щетинистый подбородок.

— Да, труд — великая сила. Ромен Роллам считал труд дыханием нашей жизни. Конешно… Кстати, какой носишь размер?

— Сорок первый, Лукьян Никифорович.

— Посмотрим… Посмотрим… Труд… Труд это, молодой человек, сердце человечества, — бормотал Лукьян Никифорович, заглядывая на полки. — Без труда люди не отличались бы от стада баранов. Труд — радость. Конешно…

— Несомненно! — угодливо вторил Степан, а про себя думал: «Болтун! Когда посылали в яму, так ты от этой радости увертывался, как собака от палки. А теперь запел»…

Лукьян Никифорович продолжал заглядывать на полки, поворошил ногой в углу кучу пантуфель и с нескрываемым сожалением на лице достал откуда-то пару ботинок.

— Только для коллеги. Да, придется ли еще войти в класс? Вы-то понимаете, что это значит. Вспомните первое сентября. Сколько радости, торжественности! Незабываемо!..

Кивая согласно головой, Степан крутил в руках ботинки. Это были советские пехотинские ботинки, аляповатые, из толстой кожи, на толстой подошве. Невольно подумалось о том, кто их носил. Где он теперь? На каких дорогах необъятной России служили ему эти ботинки, как расстались с хозяином? Сколько и кому служили еще? И теперь с заплатами, с набойками на носках они готовы исполнить до конца свой долг!

Обувшись, Степан встал, притопнул. Ботинки пришлись впору.

— Не знаю, как и благодарить вас, Лукьян Никифорович.

— Да чего уж там? Ладно… Чувство профессиональной солидарности… Вы, кажется, из первой комнаты? Там этот белобрысый паренек… Васек, кажется?..

— Есть такой. А что?

— Он ужасный. Невозможный грубиян.

Степан мягко возразил:

— Молодой, мальчишка… Какой с него спрос? Говорит, не отдавая себе отчета…

— Нет, это не так. Конешно… Ошибаетесь, дорогой, или берете под защиту. У него вредные мысли. Он… Он… — распаленный Лукьян Никифорович неожиданно смолк, а через секунду кисло улыбнулся. — Простите… Гибель Тараса Остаповича меня травмировала. Я стал таким раздражительным. Какая нелепая смерть! До сих пор не могу смириться…

Степан сочувственно вздохнул.

— Заходите. Кстати, после гибели друга я начал курить.

На следующий день Степан передал Бакумову весь разговор с кладовщиком, а вечером принес Лукьяну Никифоровичу две сигареты.

— О, коллега! — обрадовался Лукьян Никифорович и многозначительно посмотрел на Степановы ботинки. — Взбирайтесь сюда. У нас как раз интересный разговор. Обсуждаем, какой будет жизнь в нашей матушке России, когда она станет свободной.

— Да, это интересно, — Степан улыбнулся и полез на средние нары.

Записавшихся во власовскую армию в лагере иронически называли «спасителями». Их набралось около полутора десятков: Яшка Глист, Лукьян Никифорович, Егор, Дунька и другие. По приказанию унтера «спасителей» поселили в отдельной комнате, им выдавали двойную порцию хлеба и баланды, определяли на лучшие работы, лучше одевали. Унтер обращался со «спасителями» с подчеркнутой учтивостью, угощал сигаретами.